Дорогие читатели!
Книга «Хроники Раздолбая» вышла в 2013 году, и тогда же было обещано продолжение романа. Сразу нужно сказать, как вообще возникла идея закончить роман обещанием продолжения, а не точкой. Первые наброски «Хроник» я начал делать в 1992-1993 годах, а в 1995-1998 написал 300 страниц. Предполагалось, что это будет нечто вроде «Плинтуса» о подростковом возрасте, но в 1998 году я понял, что такая книга не имеет смысла, и весь материал отправился в корзину. Вместо того, чтобы носиться с личными, на тот момент не до конца пережитыми, подростковыми комплексами, я захотел порассуждать о таких общих предметах как вера в Бога, поиск места в жизни и становление общества на переломе исторических эпох. А личный опыт, перекроив, использовать для того, чтобы сделать героев более живыми. Таким образом, подростковая книга, выпущенная в 2013 году, была выстроена как предыстория к событиям более взрослой жизни, которые герои должны были пережить во второй части на этапе 25-35 лет.

В 2014-2017 годах, когда над продолжением шла активная работа, мне казалось, что я все понимаю и про веру в Бога, и про поиск места в жизни, и про становление общества. Начиная с 2018 я стал замечать, что понятные раньше вещи вызывают сомнения, а в 2022 мои представления о Боге, обществе и месте в жизни столкнулись с такой реальностью, что они них не осталось ничего – только пыль и перемешанные осколки. Будь книга
закончена в 2018, выйди она тогда в свет, сейчас она уже осталась бы за бортом истории.

Я не растерял ни одного из тех убеждений, с которыми начал писать роман, но прежде, чем вплетать эти убеждения в ткань дальнейшего сюжета, мне необходимо лично проверить их в новых жизненных обстоятельствах. Кроме того, в романе, где описан август 1991 и октябрь 1993 (в шестой главе второй части) должен быть описан и февраль 2022. А эти события можно проанализировать и описать только когда под ними будет подведена историческая черта.

Учитывая все это, работа над продолжением «Хроник» на несколько лет остановлена. Спрашивая про эту книгу свой внутренний голос, я четко слышу «дано будет», но не скоро. Лично меня это не смущает, потому что я ставлю перед собой задачу написать правдивый роман, из которого читатели смогут почерпнуть полезный, применимый в реальной жизни опыт, и статусом «популярного писателя», для поддержания которого нужно было
бы выпускать книгу скорей-скорей, могу ради этого пренебречь. 

Но есть читатели, которые хотят снова встретиться с Раздолбаем и номенклатурным Мартином, и просто помахать им ручкой, сказав «ждите дальше», я не могу. Для таких читателей я сделал этот сайт, на котором публикую первые 100 страниц «Хроники Раздолбая 2 – Спор на Балу Воланда». Раздолбай и номенклатурный Мартин снова с вами. Встречайте!

ГЛАВА ПЕРВАЯ

13 августа 1993 года, наутро после своего дня рожденья, Раздолбай проснулся от звонка большого круглого будильника, который ему вчера со значением вручил дядя Володя.
- Если взялся за большое дело, нужно вставать рано. Я специально выбрал с оглушительным звоном. Громче, кажется, только сирена воздушной тревоги. Вот, смотри…
Дядя Володя подкрутил стрелку, и стальной молоточек заколотился в хромированные чашки на макушке будильника с такой силой, что мама, вздрогнув от неожиданности, выронила судака, которого чистила, чтобы запечь к праздничному столу. В конце девяносто второго года издательство дяди Володи сдало в аренду какие-то помещения нескольким Барракудам, торговавшим кожанками, и в дом родителей вернулся достаток. Червячков из манки больше не выбирали, и на день рожденья сына мама теперь могла позволить настоящий пир – три вида сыра, ветчина, рыба, крабовый салат – Раздолбай даже не мог вспомнить, когда он последний раз так ел. Кажется еще до Юрмалы.
Веря внутреннему голосу, который шептал, что, написав картину «Тройка» можно будет выиграть спор, заключенный с Мартином, Раздолбай возвел это дело на пьедестал и год назад сообщил родителям о своем решении настолько торжественно, что напоминал себе в этот момент героев старых Советских фильмов.
- Надо, мать, человеком стать. Родине послужить, отчизне. В мореходку пойду. Буду новый ледовый маршрут прокладывать, - такими нотами звучала речь Раздолбая, когда он говорил, что хочет «полностью раскрыть свои творческие способности и взять планку мастеров старой школы, написав картину, которую было бы не стыдно выставить в Третьяковке». Мама и отчим радовались раздолбайскому взрослению, смотрели на него с тех пор теплыми глазами, и домашний пир на его двадцать второй день рожденья устроили не как раздолбаю, а как уважаемому члену семьи. Подарки тоже были под стать – кроме будильника Раздолбай получил блок магнитофонных кассет, джинсы и кожаную куртку с погончиками, которую дядя Володя взял у Барракуд-арендаторов в счет своей доли за один из месяцев.
- Курточка крутовата, конечно, - сетовала мама, когда Раздолбай мерил перед зеркалом скрипучий наряд, - Ходи только днем в ней и по центральным улицам.
- Галя, у нас взрослый парень, может ходить в крутой вещи, что ты квохчешь – портишь ему настроение.
Раздолбай в самом деле с трудом прятал кислую мину, но вовсе не по той причине, по которой казалось дяде Володе. Во-первых, рассчитанная на литые круглые плечи куртка висела на нем как на пугале и делала его не крутым, а жалким. Во-вторых, это была стопроцентная шкура Барракуды, напяливать которую Лещу значило изображать из себя того, кем не являешься, и претендовать на отношение, которого не заслуживаешь. Конечно, никто нигде не писал эти правила, но, оставаясь негласными, они были понятны всем рыбам осолоневшего водоема, и нарушать их оказывалось себе дороже. Раздолбай помнил, как трое Барракуд забили ногами Леща-водителя, который на светофоре вклинился перед их «шестеркой» на тонированной «девятке» цвета «мокрый асфальт». Глупый Лещ возомнил, что машина, положенная Барракудам, делает его одним из них, но взгляд и повадки пресноводного было не спрятать. Его долго пинали на асфальте, повторяя на разные лады слово «попутал», в машине разбили стекла, а подошедшего милиционера развернули за плечо и просто оттолкнули в сторону.
- Странно, что родители этого не понимают, - думал Раздолбай, сбрасывая шкуру Барракуды словно чужую, не полагающуюся личину, - Впрочем, хорошо, что не понимают. Куртку можно будет продать и жить на эти деньги месяца три, даже больше.
Делая Раздолбаю дорогие подарки, родители по-прежнему не интересовались, сколько у него в кошельке. То ли им казалось, что ему хватает еды, которую он несколько раз в неделю съедает, приходя в гости; то ли дядя Володя считал, что деньги Раздолбаю дает мама, а мама была уверена, что это делает отчим – в любом случае эта тема не поднималась, и Раздолбай был этому рад. Продав магнитофон, он обеспечил себе год самостоятельной жизни, и, хотя верный двухкассетник было бесконечно жаль, расстаться с ним оказалось легче, чем сделать самостоятельность фикцией, полностью кормясь из родительских рук.
- Ничего, отправлю картину на конкурс, выиграю пять тысяч долларов – куплю новый магнитофон, еще лучше, - утешал себя Раздолбай, глядя на ряды осиротевших кассет, которые нечему было больше крутить, - Хотя нет, сперва, нужно выиграть спор!
Сообщив родителям о своем намерении писать большую, серьезную картину, Раздолбай, конечно, не сказал им, что было побудительной причиной. Когда внутренний голос убедил его рисовать, а продажа магнитофона стала жертвой, закрепившей согласие, логически он объяснил себе принятое решение так:
- Мартин говорил, что мир покоряют умением подкупать или блеском гения. Подкупать мне некого, да и нечем, значит – остается второй путь. Надо нарисовать такую картину, чтобы все обалдели. Выиграть конкурс –получить деньги. Ментоловый «Мор», Перье – пять тысяч долларов с «конем» разлетятся быстро, но месяца на два хватит. А даже если не хватит, не бросит же меня «конь», как только все кончится – великие художники на дороге не валяются. Нарисовать картину, получить премию, заарканить «коня», предъявить Мартину – точка.
Называя себя авансом «великим художником», Раздолбай знал, что у него нет ни стиля, ни видения, и он ничем не выделяется из толпы одинаковых средне-умелых рисовальщиков. Он выбрал это дело случайно, потому что оно само далось ему в руки, и никогда не пытался формировать свое творчество сознательно. Sаша и Gлаша с первого курса называли себя «звездами перформанса» и думали не столько о картинах, сколько о том, как их преподнести; авангардист Дучинский пытался переиначивать на новый лад картины двадцатых годов; Раздолбай рисовал что придется – лишь бы закрыть курсовик. Теперь он понимал, что пришло время определяться, и выбор живописного стиля ему диктовала цель – ошеломить, сбить с ног, встать в один ряд с великими мастерами прошлого, которые, в его представлении, только и могли называться художниками. Он считал, что только человек-вершина может смело подходить к девушке-«коню», не боясь быть отвергнутым, а значит картина «Тройка» должна его такой вершиной сделать. Мама снисходительно улыбнулась, когда он сказал, что хочет написать холст достойный Третьяковки, но на самом деле он метил выше – минимум в Эрмитаж. Из всех художников, которых можно было избрать для подражания, он сразу и, не раздумывая, выбрал одного – мастера живых красок и светотени – Рембрандта.
«Тройка» виделась ему большим полотном, размером с Данаю, и выписанным так же тщательно. Но статичная классическая композиция с одним эмоциональным акцентом, вроде замершей перед лицом руки, его не привлекала. Он хотел нарисовать сгусток энергии, цельный кричащий образ, для которого тоже подобрал ориентир.
- В землю костьми падете! – будто вопил с триптиха «Война» Отто Дикса насаженный на стальные балки труп в истлевшем исподнем.
- Все падете! – умножал вопль вытянутый по дуге к земле палец трупа.
Нарисовать «Тройку» так красноречиво, как центральный элемент «Войны» Дикса, и так искусно, как «Ночной Дозор» Рембрандта – вот задача, которую ставил перед собой Раздолбай.
Он представлял галопирующих лошадей и натянутую упряжь, готовую лопнуть от тяжести прицепленной махины джипа. Видел летящие из-под копыт осколки булыжника Красной площади и звезды кремля, отражающиеся в глянцево-черном боку машины. Мысленно рисовал пьяное от удали лицо Барракуды, который, высунувшись из люка, заносит над лоснящимся крупом коренника кожаный бич.
- Все по сторонам, з-задавлю! – орал бы с холста облик Барракуды.
- Ээх, прррропадай! – читалось бы в облике тройки.
И все это светоносными мазками рембрандтовского стиля – мерцание ночных огней, блеск влажных камней, блики света на взмокших шкурах …
Картина вспыхивала в сознании Раздолбая в любой момент, когда он хотел вообразить ее – не нужно было даже закрывать глаза. Но рука… Рука отказывалась создавать в реальности то, что видел внутренний взор. Пять карандашных эскизов один хуже другого – все, что удалось сделать за прошедший год.
Решив писать «Тройку», Раздолбай оказался в положении человека, замахнувшегося на цель, многократно превосходящую его возможности. Это было все равно, что ставить перед собой задачу скрутить три оборота в прыжке, впервые посетив каток. О каких светоносных мазках можно было думать, если даже в карандашном эскизе «Тройка» получалась не красноречивым образом, а простым открыточным рисунком! Интуитивно Раздолбай понимал, что сделать лошадей сгустком энергии может искаженная перспектива, но он даже не представлял, как к этому подступиться. Институтский педагог тоже не смог помочь.
- Юноша, есть учебный план, есть перечень учебных заданий, - устало отвечал мастер курса, - Вы мне натюрморт с простой перспективой не сдали, а уже спрашиваете, как ее искажать. Покажите… Что вы хотели нарисовать?
Раздолбай вытащил из папки эскиз, на котором искажение перспективы получилось удачнее всего.
- О, боже, куда вас понесло как этих коней?! – ужаснулся мастер, - Я же вас учил…
- Я знаю, что это неправильно! Но здесь надо перспективу сжать, а здесь начать удлинять, чтобы нога лошади как бы летела в лицо…
- Дайте-ка…
Мастер взял карандаш и ластик, стер несколько эскизных линий и уверенно перерисовал их. Раздолбай поморщился.
- Вы сделали правильно, у меня так на первом эскизе было. А надо…
- Давайте вы не будете мне объяснять, как «надо», молодой человек! – полыхнул мастер, - Перспектива для того и нужна, чтобы быть правильной. Я думал, я вас этому к третьему курсу научил, слава Богу, а вы не можете канонический рисунок новогодней открытки выполнить. С детства помню эти Тройки в почтовом ящике на новый год. Какие здесь могут быть откровения? Выполняйте учебный материал.
Институт отнимал у Раздолбая все силы и при этом, казалось, абсолютно не приближал к цели. Выпускники академии умели больше, чем третьекурсники, и мастер ставил этих молодых художников в пример, называя их работы «горизонтом будущего». Но среди выпускников не встречалось не то что Рембрандта или Дикса – многие картины на Арбате были написаны с большей оригинальностью и мастерством, и такой «горизонт» повергал Раздолбая в уныние.
- Учиться, чтобы рисовать на уровне Арбатских художников? – отчаивался он, - Я не нарисую «Тройку», если это будет все, на что я способен, а сейчас я не способен даже на это. Может быть, к черту художество? Начать бизнес? Открыть палатку звукозаписи…
- Ты должен написать «Тройку». Только это – твой единственный шанс, - в ответ на все сомнения твердил внутренний голос.
Бескомпромиссность этого собеседника удивляла Раздолбая. С того момента, когда он верил, что слышит в себе Голос Бога, прошло много времени, эмоции остыли, и он снова думал, что беседует сам с собой. Странным было то, что эта часть самого себя не принимала в ответ ничего, кроме полного согласия и послушания. Прочие договоренности с собой Раздолбай в любой момент мог отменить или перезаключить заново. Вечером он приказывал себе встать в семь утра, а утром отменял этот приказ, оставаясь спать до обеда, и никак не переживал из-за этого. С той же легкостью он раздумывал бегать в парке, отменял решение не материться, не выполнял данное дяде Володе обещание рисовать хотя бы час каждый день. Он хотел бы объяснить себе и то, что никакую «Тройку» рисовать не нужно, а лучше выбрать более простой замысел или вовсе отказаться от рисования, но внутренний голос был непреклонен.
- Нарисуешь эту картину – выиграешь спор. Не нарисуешь – проиграешь и спор, и жизнь. Ты уже потерял один год, осталось два.
- Мы договорились на двадцать лет!
- У тебя есть время пока ты – студент. Потом перебиваться, продавая родительские подарки, станет стыдно и придется зарабатывать. Ты не сможешь писать картину, работая где-то для денег. Последние годы института – все твое время.
Мысль о тающих минутах не давала Раздолбаю покоя. Он не мог сказать себе «вернусь к этому после учебы», убрать эскизы «Тройки» за шкаф и зажить спокойно, не истязаясь попытками делать то, на что не хватало умения. Но и рисовать он не мог. Каждый день проходил в изматывающей схватке между «надо» и «не могу», и эти схватки делили его внутреннюю энергию на пару равносильных борцов, которые вместо того, чтобы вместе служить ему, отчаянно уничтожали друг друга. Вечером он падал на кровать опустошенным, прощал себя за то, что снова ничего не сделал, и, заводя большой круглый будильник, давал зарок с утра пораньше немного порисовать, заранее зная, что и следующий день закончится так же, как только что погасший.
Страх увидеть над кроватью надпись-клеймо уже не был силой, способной повлиять на исход борьбы – слишком издалека доносился шорох этой подползающей угрозы, и, если бы не внутренний голос, «не могу» тотчас бы одержало победу. Другой причиной, по которой «надо» не могло взять верх, было то, что Раздолбай перестал чувствовать, ради чего ввязался в спор с Мартином. За время, прошедшее с бала Воланда, ему ни разу не попадалась на глаза девушка, сравнимая по красоте с Дианой или Таней, выпивавшей на пятнадцать тысяч воды «Перье». Заверенный полковником-Муреной договор лежал в ящике стола, но в смутных воспоминаниях осталось то, из-за чего он подписывался – прекрасные «кони», желание обладать которыми толкнуло сжечь за собой все мосты. Когда-то, переживая разбитую любовь, Раздолбай бродил по городу в тщетных поисках похожей на Диану девушки. Так же тщетно он пытался разглядеть в уличной толпе какого-нибудь «коня» – убедиться, что есть ради чего бороться, и условия споры выполнимы. Но «коней» нигде не было, и «надо» не могло получить необходимый для победы допинг. Только внутренний голос болел за него на пустой трибуне, и только это помогало ему держаться.
Чудом не завалив сессию, Раздолбай закончил третий курс института и дал себе слово нарисовать за каникулы хотя бы полноценный эскиз. Чтобы как-то поддержать задыхающееся «надо», он прошел пешком от «Пушкинской» до «Улицы 1905 года» через Новый Арбат и каждой встречной девушке мысленно присвоил балл по шкале от одного до десяти. На десятку он оценивал Таню-Перье, на девятку – Диану, от семи до четырех всех обычных девушек разной степени симпатичности, а последние три балла были теоретическими оценками, подходящими только для страшных сказочных персонажей, которые на улицах не встречались. За несколько часов прогулки он поставил большое количество пятерок, несколько шестерок, одну семерку и одну девушку с натяжкой наградил восемью баллами.
- Ну и как я могу выиграть спор, если должен привести Мартину девушку на десятку, а их нет, просто нет – не встречаются! - обращался он сам к себе, в надежде услышать ответ внутреннего голоса, но тот, как всегда, молчал, когда шли разговоры о пустяках.
Проснувшись от звонка подаренного дядей Володей будильника, Раздолбая часок повалялся в кровати, придумывая, чем можно себя порадовать в первый день двадцатидвухлетия, и решил купить банку хорошего пива. За последние два года по всему городу размножились киоски, где в любое время суток можно было купить какую-нибудь приятную мелочь, доступную раньше только иностранцам в «Березке» - пиво в банках, шоколадки, фирменные сигареты. Цены были пугающими, но иногда можно было себе позволить. Уставившись на ряд пестрых банок, Раздолбай с улыбкой вспомнил, как в школе все завидовали Маряге – у него на полке стояла целая коллекция подобной тары, отчего в комнате витали уютные флюиды заграничного бара, в котором никто никогда не был, но все догадывались, как там здорово.
- Где сейчас эти банки? На помойке, наверное. Кто будет держать на полке то, что теперь разбросано по всей Москве? Хорошо все-таки, что серые гробовщики тогда отступили со своими танками.
Раздолбай уже протянул руку, чтобы ткнуть пальцем в Heineken, но его взгляд опустился ниже и наткнулся на стопку видеокассет. На корешках были отпечатаны пишущей машинкой названия и категории:
«Доспехи Бога» (боевик)
«Драка в Батл Крик» (мордобойный боевик)
«Мокрые и Дикие» (суперэротика)
«Рокко уделывает Прагу в зад» (экстрим эротика)
«Любовь и Голуби» (СССР)
- Хм, «Мокрые и Дикие» хочу посмотреть. Дико хочу! – подумал он, поняв, что сегодня ему важно поставить хоть какой-нибудь девушке десять баллов, даже если эта девушка будет на кассете, купленной вместо банки пива.
Видеомагнитофон оставался у родителей, но Раздолбай знал, что его бывший дом в середине дня пустует – дядя Володя пропадал в издательстве, занимаясь уже не книгами, а разговорами с барракудами об аренде, мама продолжала давать по всему городу уроки музыки – раньше девяти вечера никто из них обычно не приходил. Ключи от квартиры всегда были у Раздолбая с собой в одной общей ключнице.
- Этих дайте, пожалуйста… Мокрых… Которые дикие, - сказал он и хохотнул, рассчитывая на ответное подмигивание продавца, которое сгладило бы неловкий момент. Продавец, молча, протянул кассету через окошко. Это был мужчина-лещ, который всем своим видом извинялся за то, что здесь существует, и чувствовать перед ним неловкость было все равно, что стыдиться кота.
- Не нарисуешь картину, будешь так же выглядеть, - вдруг шепнул внутренний голос.
- Молчи лучше! – испуганно заглушил его Раздолбай, взял кассету и побежал к троллейбусу.
Живя с родителями, Раздолбай никогда не ощущал, что у них в квартире чем-нибудь пахнет, и, только сменив жилье, узнал, что родительский дом имеет свой узнаваемый, неповторимый запах. Трудно было разобрать его на отдельные составляющие и распознать мамины духи, трубочный табак дяди Володи или ароматный душок лака от финской мебели, купленной во времена, когда пересчет денег назывался в семье «мелочностью». Это был густой, крепкий запах, ощущавшийся в первый миг, когда открывалась входная дверь, и он был приятным. Не потому, что напоминал о детстве или ранней юности, память о которых была Раздолбаю совершенно не дорога, а потому что приносил ощущение более комфортной, надежной жизни, чем та, что складывалась самостоятельно. Кто бы мог подумать, что достаток и его отсутствие наполняют дом разными запахами?
Раздолбай запер дверь на цепочку, чтобы в случае прихода родителей успеть вытащить кассету из видака, и включил красивый матовый Panasonic. Пахнуло заработавшей электроникой – самым приятным запахом, который знал Раздолбай. Видеокассета погрузилась в панасониковое нутро, и на экране телевизора появился черный фон заставки, прорезаемый белыми буквами названия студии.
- Ни фига себе, качество! – изумился Раздолбай и даже проверил – точно ли он смотрит кассету, а не телепрограмму. Обычно по черному фону заставки шел серый снег, и по плотности метели можно было сразу понять, какая видимость будет сопровождать просмотр. Ясный фон «Мокрых и Диких» обещал исключительно ясную видеопогоду!
Раздолбай взял пульт и немного промотал кассету вперед. Такие фильмы начинались обычно с какой-нибудь ерунды – двое парней куда-нибудь едут, четверо девушек собираются – самое интересное начиналось, когда все уже успевали собраться и доехать, куда хотели. Счетчик ленты отсчитал десять минут, и Раздолбай нажал play. По темному экрану пробежала полоска, и на расстоянии вытянутой руки появились «кони». Они были за стеклом кинескопа, но четкость картинки позволяла разглядеть каждую каплю прозрачной воды на волнующих округлостях и каждую ниточку слюны на полураскрытых губах. «Кони» были мокрые, дикие, и с ними не было совершенно лишних парней, которые всегда отвлекали внимание тем, чтобы мысленно стирать их с экрана. Прекрасным, невероятным девушкам, для которых десяти баллов оказалось бы даже мало, абсолютно хватало друг друга. Раздолбай плюхнулся в кресло как подкошенный и весь превратился в пожирающие глаза.
Все, что он видел из подобных фильмов до этого, не шло ни в какое сравнение. Хотя от наркотиков он был далек, и не только не пробовал их сам, но и не знал никого, кто знал бы кого-то, кто пробовал, откуда-то ему пришло на ум сравнение: «Раньше вроде травку покуривал, а сейчас героином бахнули!»
Оказалось, что все время, пока «надо» и «не могу» боролись друг с другом, в Раздолбае тайно жила сила, которую эта борьба загнала в самый дальний уголок естества. Так в большом машинном зале, где в противоход изнашивали бы друг друга два огромных мотора, мог бы тайно пылиться в углу неприметный сверток. Вот пришел момент, когда на сверток упала искра, и под прожженной оболочкой оказалась взрывчатка. Где теперь те моторы? Где тот машинный зал?
Тягостные мысли о своей неумелости, о гнетущем споре, о тающих деньгах и времени смело в один миг. Раздолбай смотрел на изгибы тонких талий, любовался ниспадающими гривами темных, светлых, рыжих и каштановых волос, и пожар эйфории стремительно захватывал его тело. Сознание готово было проломить экран, чтобы оказаться там – рядом, и даже вызывало желание сжать в объятиях телевизор. Возможно, Раздолбай так бы и поступил, но со стороны входной двери послышался лязг натягиваемой цепочки.
Раздолбай вскочил, словно облитый водой, и выхватил кассету, чтобы заметаться по квартире, не зная, куда ее спрятать – дом уже стал чужим, и своих закутков в нем больше не было.
- Сынок ты что ли? От кого ты заперся? – послышался голос мамы.
- Сейчас… В туалете… Дверь запер – какой-то стремный мужик звонил… Сейчас открою.
Раздолбай спрятал кассету в ящик с обувью, выключил видак с телевизором и, пригладив волосы, открыл дверь.
- Докладывай, следы каких преступлений ты скрывал? – шутливо спросил дядя Володя, переступая порог вслед за мамой.
- Я… почему?
- Глаз бегает.
Дядя Володя шутил, но Раздолбаю казалось, что его просвечивают насквозь. Видя его замешательство, на него с пристрастием посмотрела мама.
- Какой-то красный,.. Курил что ли?
- Мам… - Раздолбай смело дыхнул родителям в лица, - Что за допрос? Бежал по лестнице, пришел – звонок. Кто там? Мосгаз. Ну, ты помнишь, ты меня в детстве пугала этим Мосгазом, чтобы я дверь не открывал? До сих пор стремаюсь. А я пришел… это… У меня мастихин сломался, у вас где-то валялся мой лишний. Надо порыться – найти.
- Ну, поройся – найдешь, если есть. Ужинать будешь? Я отбивные хорошие разморожу.
Мама пошла на кухню, и Раздолбай, которого отпустили, наконец, эйфория и страх, что причина этой эйфории откроется, обратил внимание, что она чем-то удручена.
- Что это с ней? – тихо шепнул он дяде Володею
- Ничего. Ерунда… Пойдем, потрындим. Дело есть.
Дядя Володя прошел в гостиную, которая одновременно была его кабинетом, достал из ящика стола трубку и начал забивать ее так медленно и значительно, словно готовил дуэльный пистолет к расправе с обидчиком. Похоже было, что зреет воспитательная беседа, и Раздолбай смиренно ждал, напустив привычную кротость.
- Ну… что… у тебя? – раздельно спросил дядя Володя, после каждого слова втягивая в трубочную чашку язычок пламени от зажигалки.
- Вчера вроде обсуждали. Сессию сдал, с тех пор ничего нового.
- Что с этой картиной твоей?
- Буду продолжать. Там эскиз непростой. Надо перспективу исказить правильно. Учусь, пробую.
- Долго будешь пробовать?
- Ну-у…
Дверь была чуть прикрыта, и мама, проходя по коридору, услышала разговор.
- М-м, Айвазовский… - усмехнулась она с раздражением, - Лучше бы о работе уже думать начал.
- А почему ты так говоришь ему?! – с неожиданной суровостью крикнул отчим.
- Да потому что надоело про эту картину год слушать. Давно бы уже или нарисовал, или перестал об этом болтать.
- Никогда больше не смей так ему говорить.
- Да ну его... - отмахнулась мама, возвращаясь к своим отбивным.
- Я сказал, никогда больше не смей так говорить о нем! Не смей относиться к нему несерьезно!
Раздолбай перепугался, что сейчас из-за его заброшенного рисования выйдет ссора, и попытался успокоить родителей.
- Ну, что вы так… Все нормально.
- Да что же она не понимает, что режет тебе яйца?!
- Ладно... – голос у мамы горько дрогнул, - Вы оба с яйцами – творцы-созидатели. Я только у вас... никто...
Последнее слово будто сорвало заслон, и мама вдруг разрыдалась. Плечи у нее запрыгали, лицо скривилось, и она ринулась в ванную, чтобы успеть закрыться там, пока слезы не выставили ее жалкой. То, что эти слезы потекли потоком, можно было понять по всхлипам, приглушенным шумом включенной воды.
- Что у вас случилось? – испуганно спросил Раздолбай.
- Я сегодня сказал ей прекратить работу.
- Уроки музыки?
- Да. Нет больше возможности продолжать.
— Это же не мешало…
- Слушай меня внимательно. Я хотел на этот разговор тебя специально позвать, но раз ты зашел, поговорим сейчас. Ты же видишь, какие перемены случились. Та жизнь, которая была раньше, закончилась, года через два начнется совершенно другая. И принадлежать она будет тем, кто играет на три хода вперед и действует сейчас, пока все как бы зависло. Вобщем… Я сегодня зарегистрировал с американцами совместное предприятие. Мы приватизировали все здание, где у нас было издательство, нам аренда приносит хорошие деньги. Я на эти деньги смогу покупать в Америке права на успешные книги, делать переводы, хорошо издавать. Фантастику, детективы – все, что читают массово. Если срастется, нужно будет ездить туда регулярно, общаться, проводить половину времени. Мать говорит, что я сумасшедший, плачет из-за этих уроков. Глупенькая… Ты прекрасно понимаешь, что зарабатывает она копейки, и работает только чтобы при деле быть. Это правильно, и я бы никогда ее этого не лишал. Но сейчас надо действовать. Неопределенность кончится – будет поздно. Одни победят – все поляны поделят, другие выиграют – все возможности рухнут.
- Кто одни, кто другие? Какая неопределенность?
- Все может назад вернуться. Помнишь, что на майские праздники было?
- Нет. Я к сессии готовился, телевизора у меня нет.
- Коммунисты в центре погром устроили, головы милиции поразбивали. Все непросто, мой сыночек, все непросто.
Дядя Володя никогда раньше не называл Раздолбая этим словом, и он даже удивился, как у него потеплело в груди.
- Для меня дороже отношений с мамой ничего нет, - продолжал отчим, - Я бы мог ради нее отказаться от своих планов. Пятьдесят семь лет – пожил. Но мама дальше сегодняшнего дня не видит и не представляет, что может получить взамен этих своих этюдов Черни. Она заграницей была со мной один раз – во Франции, когда суточные копейки были. Оставить все как есть – она будет учить музыке через год, через пять, а еще через пять уйдет на пенсию, доживать жизнь, которая будет принадлежать не нам, а тем, кто успеет схватиться за нее сейчас. Да и пенсии, кстати, никакой не будет. Если бы я не знал, что могу дать вам совершенно другую жизнь, я бы не затевал ничего. Количество нам не нужно, ты же понимаешь, что ради нового телевизора или машины я бы лишать мать работы не стал. Но мир объездить, тебя отправить заграницу учиться, матери миллион долларов оставить, если со мной что случится – это стоит жертв.
Раздолбай не верил ушам. Когда про миллионы говорил Мартин, это можно было списать на его дико-номенклатурные понты. Когда про миллион долларов заговорил дядя Володя, казалось, что он повредился умом. Ну, какой может быть миллион долларов в Москве у нормального не сумасшедшего человека? Это же не Нью-Йорк какой-нибудь! Даже если дядя Володя мыслит категориями своей Америки, ну, заработает он там пятьдесят тысяч, сто тысяч долларов, в конце концов... Немыслимые страшные деньги, но хотя бы в границах разума…
- Ты меня слушаешь?
Оказалось, пока Раздолбай пытался уместить в голове распухший образ дяди Володи с миллионом долларов, отчим продолжал ему что-то втолковывать.
- А?
- Я говорю, что не давлю на мать окончательно. Через неделю мы летим в Штаты на четыре месяца. Пусть она посмотрит, ради чего это все, потом примет окончательное решение – ученики подождут. Что у тебя с этой картиной, скажи мне? Как она движется?
Раздолбай съежился. Каждый раз, когда у него спрашивали о «Тройке», он ощущал себя под раздевающей лупой, которая мало того, что демонстрировала его голым, так еще и увеличивала каждый изъян тела.
- Движется пока, на самом деле, не очень… Честно говоря, не идет.
- Ты должен это закончить. В любом виде. Плохо или хорошо – не важно. Пойми, ты сейчас не картину пишешь, ты себя делаешь на всю жизнь. Очень опасный этап… Раз неудачник – навсегда неудачник. Раз победил – на всю жизнь победил. Сколько тебе осталось?
Раздевающая лупа приблизилась к самой уродливой бородавке – стыду за потерянный впустую год.
- Не могу сказать… Там эскиз не получается, не получается… А потом как получится – раз, и готово сразу.
Отчим раздраженно вышел на балкон и начал выбивать трубку об узкие железные перильца. Раздолбай понимал, что это предлог, потому что на столе стояла большая пепельница, и видимо отчим просто не хотел на него сорваться. Хлопнула дверь ванной – мама возвращалась на кухню.
- Даже не постучался к ней… Хотя бы для вида, - устыдился Раздолбай.
Отчим вернулся в комнату. Бросил трубку в ящик стола.
— Значит так. Мы уедем до конца декабря. К этому времени картину надо закончить. Считай, что ты – Рафаэль, и тебе Медичи заказали картину. Выполнишь – уважение. Не выполнишь – вон из Флоренции.
- Но у меня даже эскиз не готов!
- Сыночек, надо напрячься и сделать. Просто один раз в жизни по-настоящему работнуть. Ты решаешь судьбу. Если получится хорошо, и ты – художник, значит – это твоя дорога, надо этим заниматься, не думать о деньгах – рисовать. Если получится не очень… Значит, не твое – надо выбирать что-то другое и чем скорее, тем лучше. Но главное – завершить, приобрести опыт доведенного до конца дела. Говорю тебе, начинается другая жизнь. И тебе придется конкурировать с другими мальчиками, которые приспособлены к работе гораздо лучше, чем ты. С мальчиками, которые сейчас едут учиться на запад, и через пять лет будут возвращаться сюда голодные до работы, денег и признания. Если ты эти пять лет, которые пролетят в один миг, будешь все еще решать художник ты или не художник – потеряешь темп, останешься не у дел. Помочь я тебе помогу, но как ты сам себя ощущать будешь? Закончи картину к нашему возвращению. Если поймем, что ничего выдающегося в ней нет, честно это признаем, оставишь свою академию, и я тебя отправлю в Штаты учиться.
Раздолбай замер, словно перед ним открылся парашютный прыжок.
- На кого?
- Сначала язык учить на полгода, потом выберем университет. Решим на кого, сейчас главное понять – будешь ты продолжать рисовать, или пришло время это оставить. Закончи к нашему приезду картину, очень тебя прошу. Это важно. Идем к маме.
Отчим вышел из кабинета, дав понять, что разговор окончен.
- Галюночка! – позвал он маму своим самым ласковым обращением.
Из кухни послышался тихий рокот примирительного разговора, и Раздолбай понял, что родителям нужно побыть наедине. Они и сам хотел посидеть один – поразмышлять, как отнестись к предложению дяди Володи. Конечно, картину за четыре месяца не нарисовать – это ясно. Так, быть может, не терять времени – отказаться сразу, потратить четыре месяца на английский…
Те же мысли почти дословно повторила мама, когда после ужина они остались с Раздолбаем вдвоем, а дядя Володя приступил к вечерней части своей работы – бесконечным телефонным звонкам.
- А что, сынок... – заговорила мама, будто бы невзначай отвлекаясь от мытья тарелок, - Может и вправду получится пристроить тебя там учиться? Получишь образование настоящее. Там преподают не то, что у нас… А будешь учиться, найдешь себе какую-нибудь хорошую американку. Поженитесь...
- Мама... - скривился Раздолбай.
- Правда, сынок, брось уже эту картину. Что цепляться к этому рисованию? В лучшем случае возьмут куда-нибудь оформителем. А диплом в Америке получить – все дороги открыты, в любую фирму наладишься. А с другой стороны, там такая конкуренция бешеная среди своих же американцев. Что там советский мальчик с неродным языком делать будет, как локтями проталкиваться… Ладно, может еще ничего не выгорит из этой сумасшедшей затеи его – вернемся спокойно, забудем про все это.
Мама всегда восхищалась риском в биографиях великих людей, но, когда на собственном горизонте появлялся риск, мечтала, чтобы все как-нибудь обошлось, и рисковать не понадобилось. Как правило, обходилось, потому что риск брал на себя дядя Володя, и маме оставалось только сетовать на его безумство, ставя собственное благоразумие в пример. Потом риск приносил плоды, мама с удовольствием вкушала их, и сетования прекращались. Последний раз подобное было, когда дядя Володя сдал барракудам помещения издательства.
- Тебя посадят! Ты нарушил закон! Сумасшедший! Эти люди убивают за полкопейки, а ты хочешь брать с них тысячи! – причитала мама, добавляя, что на месте дяди Володи никогда не полезла бы в петлю.
Через неделю дядя Володя принес домой первую пачку долларов, мама забила холодильник едой, а на ернические вопросы про петли, отвечала, что служит ограничителем, который не дает дяде Володе стать всадником без головы. Теперь дядя Володя заставлял маму делить риск вместе с ним, и вместо благоразумия она воплощала безнадежную обреченность.
- Если ничего не выгорит из его затеи, зачем тогда картину бросать? – спросил Раздолбай, просто чтобы поддержать разговор.
- А затем, что нет смысла время тратить, если все равно не станешь никем, - ответила мама, уколов жестким взглядом, - Лучше язык учи.
- Почему не стану? Может быть…
- Нет! Надо или становиться всерьез, или… Сейчас я тебе покажу кое-что.
Мама ушла в спальню, повозилась в тумбочке и вернулась, держа в руках общую тетрадь с пожелтевшими листами под красной клеенчатой обложкой.
- Хочу, чтобы ты прочел.
Мама пролистнула тетрадь, исписанную на треть крупным почерком.
- Господи, даже это не смогла, на середине тетради бросила. Июнь, тысяча девятьсот шестьдесят третий… Тридцать лет как один миг. На, возьми мой дневник.
- Мам, зачем?
- Чтобы ты понимал. Думаешь, я в твоем возрасте мечтала по Москве мотаться, уроки давать? Нет, милый мой! Готовилась к выступлениям, мечтала стать лауреатом, солистом… А занималась мало. Влюбилась… даже еще не в отца твоего, а так… В башке ветер, дым – где положено. А там должен быть не дым, а чугун, чтобы сидеть за роялем по восемь часов. Пролетела на конкурсе, не стала ни солистом, ни лауреатом. Учила всю жизнь лоботрясов музицировать, а не играть, теперь и это бросаю.
Мамин голос задрожал, и она опять пошла в ванную вроде бы мыть руки. Раздолбай открыл красную тетрадку. Мама писала размашисто, словно врач, заполняющий рецепт, и разбирать ее почерк было трудно.
«Пальчики мои пальчики, совсем я про вас забыла, бездельница - прочитал он, - Ничего не будет без пальчиков. Завтра играть семь часов. Надо!»
Следующая запись была сделана через девять дней. В ней мама корила себя за то, что не играла больше, чем по три часа, и два дня не занималась вовсе. Раздолбай прикрыл обложку. Прочитанные строчки оставили неприятное чувство, словно его заставили подсмотреть мамину наготу. Еще неприятнее было увидеть в этой наготе порок, из которого он целиком состоял сам. Мама играла хотя бы по три часа, и обзывала себя бездельницей, а он ничего не делал и по часу в день! Перед глазами промелькнуло видение, начертанное словами дяди Володи: пять лет, пролетевшие, как один миг, голодные до денег и признания «мальчики с Запада», похожие на зубастых крыс, и Раздолбай в образе плешивого ленивца, который сонно моргает большими, слезящимися глазами и медленно водит кисточкой по холсту, размышляя – художник он или нет. Конечно, крысы сожрут его!
Накатившая волна решимости подняла Раздолбая, словно лодку с отмели. Он достал из шкафчика сумку-пакет и быстро переложил в нее кассету с «Мокрыми и дикими», прикрыв сверху маминым дневником, который взял ради приличия, заранее зная, что положит его дома куда-нибудь подальше.
- Мам, я пошел! Пока! – крикнул он через дверь.
Кабинет дяди Володи был открыт, и, проходя к выходу, Раздолбай прощально помахал отчиму.
… надо детские проекты запускать тоже. Напиздеть американцам что-нибудь о волшебном... – кивнул тот в ответ, не отрываясь от разговора по делу.
Раздолбай захлопнул дверь и помчался вниз. Ему казалось, что за поворотом четырехмесячного пути, который он обязательно одолеет, его ждет совершенно новая жизнь – Америка, университет, может быть, в самом деле, американка – почему нет? Дядя Володя велел закончить картину в любом виде, а значит не нужно равняться на Рембрандта. Он ведь и не хочет быть никаким художником в конце концов! Внутренний голос заставил его рисовать, чтобы выиграть спор с Мартином, но кто сказал, что это единственный способ? Сбагрить картину к возвращению родителей, стать одним из «мальчиков с запада», вернуться через пять лет грозой ленивцев и пожирателем других крыс – вот другой путь, более верный, понятный. Кстати, и «коней» в Америке, наверняка, больше – «мокрые-дикие» ведь оттуда…
Раздолбай выбежал из подъезда, и первый раз с начала лета заметил, как приятно пахнет в остывающем вечере дворовый жасмин. Измотанный схваткой между «надо» и «не могу» он совсем отвык обращать внимание на такие вещи. Теперь условия борьбы стали проще, и возвращались чувства, радость, энергия. Он был уверен, что завтра посвятит рисованию «Тройки» весь день и даже немножко вечера.
Энергия и радость покинули Раздолбая, как только он попробовал упростить эскиз «Тройки».
- Ты не можешь снизить планку. Не можешь сделать мазню. Не можешь это просто так сбагрить, - заладил внутренний голос, не давая сосредоточиться.
- Я не собираюсь сам с собой спорить! Ты – это я. Я хочу отвязаться от этой картины и поехать в штаты. Ясно?! – бодро отбивался Раздолбай поначалу.
- «Тройка» – твой единственный шанс.
- Почему?!
- Потому, что без этой картины ты не нужен.
Внутренний голос заявил это столь властно, что Раздолбай ужаснулся. Он всей кожей вдруг ощутил, что без «Тройки», нарисованной так, как было задумано, он – пустая шелуха, никчемная плесень на земной поверхности, сколько бы дипломов не получал, и в какие бы фирмы с агентствами не «налаживался». Противостоять этому чувству было невозможно, и схватка «надо» и «не могу» продолжилась с новой силой. Несколько дней подряд с перерывами на еду и кофе «великий художник» провел в оцепенении перед листом бумаги не в силах взять карандаш и не в состоянии отложить эскиз в сторону. Это казалось ему глупейшим времяпровождением, но так он хотя бы делал перед внутренним голосом вид, что следует его воле и не слышал упреков в ненужности. Поняв, что эскиз не двигается, он попробовал зайти с другой стороны – еще раз изучил несколько картин Рембрандта в репродукциях и в подражание его манере за ночь одним махом нарисовал лошадиную морду. За такой рисунок голландский мастер прогнал бы из подмастерьев, но Раздолбай все-таки прибодрился. Это был какой-никакой результат, и по меркам обычной, не шедевральной, живописи лошадь была не так уж плоха – уверенно продалась бы на Арбате за десять долларов. По трудам захотелось себя наградить. Мама с дядей Володей только что улетели, и можно было устроить новое свидание с «Мокрыми и Дикими».
В родительском доме было все перевернуто, и Раздолбай хорошо представлял себе день отъезда.
- Господи, зачем я соглашаюсь, куда лечу?! – наверняка причитала мама, - Сын один остается в Москве почти на полгода, я работу бросаю – как в омут головой черт несет! Где мои колготки, ни одних целых нет...
Мама всегда собиралась в последний момент, и всегда выяснялось, что у блузки, которую она хочет взять, надо подшить пуговицы, кипятильник запропастился, а еще надо покрасить волосы и оплатить коммунальные счета, потому что телефон поставлен на выключение. Предотъездный хаос зависел от длительности поездки, в этот раз родители улетели надолго, и квартира выглядела так, будто в ней провели обыск. Сила окружающего беспорядка была такова, что Раздолбаю стало некомфортно включать кассету. Он будто собирался пригласить в гости хороших девушек, а они в таких условиях могли наморщить носы. Сначала он решил прибраться, но потом его стеганула мысль – ведь пока нет родителей, телевизор и видак можно перевезти к себе!
Раздолбай свободно пользовался домашней техникой, пока жил с родителями, но всегда знал, что эти дорогие вещи ему не принадлежат. Он и заикнуться бы не посмел, что хочет, например, забрать к себе телевизор, хотя в спальне родителей стояла еще одна видео «двойка», которую никогда не включали. Дядя Володя за полночь падал спать как подкошенный, и план смотреть с мамой перед сном классику кинематографа лег на то же кладбище идей, где покоились мечты поехать с моторкой в Карелию, поохотиться на кабана, и делать оздоровительную гимнастику. У Дяди Володи хорошо всходили только семена работы. Все, что касалось отдыха, сохло и гибло на корню. Телевизор и магнитофон в спальне стояли под слоем пыли, словно декоративный камин, и до родительского возвращения Раздолбай решил умыкнуть их. Он чуть не мурлыкал от удовольствия, представляя, как будет смотреть «Мокрых и Диких», лежа в своей постели, а не сидя в узком родительском холле, заваленном пустыми чемоданами и перепутанной обувью.
Удовольствие, доставляемое кассетой, было несравнимо ни с чем, но платить за него пришлось бешенством, какого Раздолбай не испытывал никогда прежде. Грациозные «кони» томно выгибались на экране, встряхивая густыми гривами. Казалось, протяни руку – упрешься в шелковистую кожу и теплую телесную мякоть, но пальцы могли нащупать лишь холодную твердь экрана, и неосуществимость острого желания превратила существование в муку, едва погас кинескоп. Стать мокрым и диким, а не сидеть в четырех стенах, пытаясь рисовать какую-то картину было все, чего теперь хотел Раздолбай.
- Да пошла она на хрен эта «Тройка»! – мысленно вопил он, и от злости некоторые слова нечленораздельно прорывались вслух – пшлннахр…эт.. тр… - Я «коней» е..ть хочу», а не лошадей рисовать! Не хочу рисовать! Не могу рисовать! Мне уже двадцать два, я это делал раз в жизни и уже не помню, как это!
Вопли были отчасти обращены к внутреннему голосу в надежде, что он поймет и что-нибудь подскажет, но тот умолк, словно ожидая, когда Раздолбай перебесится.
Кассету Раздолбай стал включать почти каждый день. Просмотры приносили мимолетное забытье, после чего тоска одиночества набрасывалась с утроенной силой. Маленькая уютная квартира, любимая прежде, несмотря на обшарпанную простоту, стала вдруг казаться одиночной камерой, а вся жизнь – сплошной тюрьмой, где нет никаких радостей кроме прогулки. И после просмотров Раздолбай гулял. Бродил по улицам, мечтая встретить шанс предаться мокрой дикости, и прекрасно понимал призрачность такого шанса. Вечером он возвращался, смотрел на теплые световые прямоугольники зажженных вокруг окон и думал: «За каким-нибудь из них сейчас наверняка это делают… или собираются делать… Или только что сделали… А я приду домой и буду там один, один, один…у-у-у-у….» Ни о какой работе над «Тройкой» больше не получалось думать. Чтобы как можно меньше проживать в одиноком дне, Раздолбай опять стал вставать к обеду, и только страх признать окончательное поражение заставлял его ежевечерне заводить будильник, чтобы утром закрываться от его звона и пережидать, пока молоточек устало сдастся.
Что мог принести ему очередной одинокий день? Комнату, из которой испарился уют. Подрамник с постылой головой лошади. Записную книжку с номерами телефонов, ставшими пустым набором цифр – Миша в Италии, Валера в Германии, Мартин неизвестно где – звонить некому. Что еще? Последние сто долларов в жестяной коробке из-под чая. Тлеющие угли желания обнимать узкую талию и вдыхать запах пышных волос… Желание можно загасить быстро и примитивно или раздуть сначала кассетой до жаркого огня, чтобы потом взорвать, словно залитый водой котел, но в обоих случаях на месте тлеющих углей останется холодный пепел, и стужа одиночества станет мучить еще сильнее. Нет, пусть лучше тлеют угли, подпитывая хоть каким-то теплом. А еще лучше спать.
Очередной день. Молоточек будильника вяло стукнул последний раз по чашке, повалился назад павшим бойцом и застыл, но в отличие от прежних дней растревоженный им сон больше не возвращался. Казалось, организм вдруг вспомнил, что двадцать два года назад он огласил мир криком, сообщая, что зачем-то сюда явился, и отказывался засыпать, пока ему не объяснят, почему это появление до сих пор выглядит таким бессмысленным. Раздолбай поворочался, полежал, разглядывая потолок, и нехотя поплелся на кухню.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Жилище Раздолбая было небольшим – путь от кровати в единственной комнате до газовой плиты на крошечной кухне занял двенадцать шаркающих спросонья шагов. Ремонта квартира не знала. Когда Раздолбай поселился в ней, он подклеил отвисшие обои в коридоре обычным «Моментом», отчего на них появились желтые пятна, а засиженные мухами клеенчатые обои на кухне просто отодрал, оставив голые стены, покрашенные зеленой масляной краской. Чтобы кухня не напоминала отделение милиции или больницу, Раздолбай повесил на стены «художественные объекты». Напротив окна висела разделочная доска с пришпиленной к ней старым кухонным ножом пивной банкой, а над дверью щерилась раскрашенная под клоуна африканская маска. Убогость своего быта Раздолбай замечал только в первые минуты после возвращения из более благополучных домов – к примеру, родительского. В остальное время маленькая обшарпанная квартира казалась ему комфортной, и, возвращаясь в нее с улицы, он всегда ощущал, как родной уют укутывает его, словно теплый плед.
В белом шкафчике над мойкой хранились спутники этого уюта – вазочка с десятком шоколадных конфет, какое-нибудь печенье, чай и всегда кофе. Этот напиток Раздолбай полюбил в седьмом классе, когда родители взяли его с собой на неделю в Гагру. Там, возле высотной гостиницы, стоявшей на берегу моря, были два кафе – одно в виде деревянного парусника, другое – сделанное в салоне настоящего списанного самолета. Старый Ил-18, словно севший под окнами отеля, производил удивительное впечатление, и в первый момент Раздолбай даже подумал, что они поселились напротив аэропорта. Но иллюминаторы лайнера закрывала фанера, следы копоти на белой краске указывали на случившийся внутри пожар, а стертые буквы КАФЕ над овальной дверцей давали понять, что небесный гость делал на этом месте.
— Это было абхазов кафе, - объяснил таксист, который привез их с вокзала и помог донести чемоданы, - А корабль – грузинов. Абхазы грузинам корабль сожгли, а грузины абхазам самолет спалили. Но грузины – молодцы, новый корабль построили, а этим кишка тонка. Знают, что починят – им опять сожгут, а рыпнутся еще раз на корабль – вообще зароют.
Таксист весело засмеялся, а Раздолбай подумал, что быть в Гаграх абхазом, наверное, не очень здорово. Грузинский корабль вызвал у него уважение, словно крейсер, пробившийся сквозь ряды врагов, и сидеть за круглым столиком под его парусами стало главным развлечением того короткого и ничем больше не примечательно отдыха. Коктейли Раздолбаю не продавали, сок, в его представлении, был напитком детей, и поэтому он все время брал кофе, без которого с тех пор не мог прожить дня.
Разрушение плотины между пресной и соленой водой принесло не только барракуд в кожанках, но и кое-что приятное – коммерческие киоски, интересные телепередачи, новые необычные продукты. Плюнув однажды на вечную экономию, Раздолбай позволил себе купить диковинную пачку кофе прочную как кирпич. После тычка ножом в золото упаковки, пачка зашипела и прямо в руках стала мягкой, наполнив кухню ароматом, от которого шевельнулось чувство, похожее на опьянение. Каждый глоток этого кофе словно гладил по голове, и Раздолбай пил его только один раз в день – утром, а кофейную жажду в течение дня утолял двумя-тремя чашками обычного растворимого порошка.
Утренний кофе из мягкой золотой пачки был верной радостью. Сердце после него билось счастливо, словно Раздолбая ждало что-то хорошее, а не только одиночество и бесконечная борьба между «надо» и «не могу». К сожаленью, в скомканной золотистой закрутке оставалось всего две с половиной ложки радующего порошка. Их можно было растянуть на пару заварок, но Раздолбай высыпал в турку все – пусть напоследок будет покрепче, когда еще доведется раскошелиться на такую пачку?
Раздолбай зажег газ и стал помешивать кофе ложечкой, когда частыми междугородными звонками задребезжал телефон.
- Родители, наверное, - подумал он, сняв кофе с плиты, чтобы не упустить, - Алло?
- Привет! – радостно прокричал Миша, который всегда выкрикивал приветствия нарочито приветливо, словно хотел послать собеседнику кусочек хорошего настроения. Раздолбай постарался ответить в тон, но киксанул и буркнул:
- Привет, Миш. Рад слышать.
- У тебя что-то случилось?
- Нет, почему?
- Голос такой… Но, если все хорошо, поздравляю с прошедшим днем рожденья – извини, не успел раньше.
Миша начал желать много разных вещей – любви, денег, свершения всех желаний... Раздолбай слушал и вспоминал анекдот про безногого ребенка, которому дарят коньки. Когда-то он любил хлестко рассказывать эту шутку, и она казалась ему смешной. Теперь он ощущал себя на месте анекдотического персонажа. Любовь, деньги, свершение желаний? Как это возможно, если преградой на пути к этому стоит картина, для которой не получается нарисовать даже эскиз?
- … а я занимаюсь сейчас целыми днями, - перешел Миша на себя, — это, конечно, кошмар. Я и раньше занимался много, ты знаешь, но так, как сейчас – никогда. Конкурс в Индианаполисе очень важный, если выиграю – это изменит все, будет просто другая жизнь.
- А что это за конкурс?
- Ну… это как чемпионат мира для скрипачей. Но не просто за медаль, а за контракты, возможности. Туда все импресарио приезжают, все агенты. Японский фонд участвует скрипкой Гварнери. Представляешь, если выиграть, год будешь давать концерты со скрипкой за два миллиона долларов.
«И этот про миллионы заговорил», - подумал Раздолбай с горемычной тоской.
- Ладно, слушай, я побегу. Надо еще две партитуры прочесть, а у нас уже ночь, первый час. Я в Америке сейчас, в Лос-Анжелесе, с новым педагогом занимаюсь, потому что американцы немножко иначе понимают музыку. После конкурса приеду в Москву в октябре – сможем, наконец, увидеться. Поздравляю тебя еще раз!
Миша повесил трубку, и Раздолбай представил себе на миг его жизнь: пальмы Лос-Анжелеса, толпы импресарио, скрипка за два миллиона, которую он, конечно, выиграет, потому что такой, как Миша, не может не выиграть…. Собственная жизнь казалась в сравнении ничтожной, но Миша был единственным, кому Раздолбай никогда и ни в чем не смог бы завидовать – он хорошо помнил мозоль на его шее и знал, чем за всю эту блестящую жизнь заплачено. Наверное, если бы он сам рисовал с четырех лет до мозолей на пальцах, «Тройка» давно уже восхищала бы всех ценителей.
- Что мешает начать сейчас? – спросил внутренний голос.
- Ой, не начинай! Не могу я ничего рисовать, когда целыми днями один! Не могу, не хочу, у-у-у-у….
Чтобы не завыть в голос, Раздолбай поспешил вернуться к своему кофе. Выпитая чашка прогнала бы хандру на пару часов, а потом можно было бы еще разок отогнать ее растворимым. Не успел он зажечь газ под туркой, телефон зазвонил снова. Теперь это действительно была мама.
- Сыночек любимый, как ты там?
- Хорошо. В ресторан Ле-Мэзон собираюсь.
- С ума сошел!
- Шучу, мам. «А в ресторане, а в ресторане…»
Раздолбай хотел настроить маму на шутливый лад, посмеяться с ней вместе и этим поднять себе настроение. В ресторан Ле-Мэзон дядя Володя повел их, когда получил от барракуд первые деньги и решил устроить семейству праздник. Вокруг них дрессированными павлинами расхаживали официанты в черных фраках, крошечные блюда приносились под крышками размером с колпак автомобильного колеса, а обилие позолоченной лепнины на стенах заставляло ощущать себя в Эрмитаже и искать взглядом стул с задремавшей смотрительницей. Дядя Володя понимал, что счет будет не маленьким, и когда ужин закончился, начал подбадривать себя, напевая: «А в ресторане, а в ресторане…» Принесли красивую кожаную папочку с золотым тиснением. Дядя Володя боязливо раскрыл ее, увидел пергаментную бумажку с вензелями и на ней цифру – 350. Его напряженное лицо разгладилось.
- Че-то дешево, - сказал он с вальяжным удивлением.
- Ну, вы же без вина ужинали. С вином вышло бы дороже, - почтительно объяснил официант.
- Все равно дешево.
Раздолбай, которому был очевиден долларовый ценник, понимал, что просадить за один ужин сумму, достаточную, чтобы жить два месяца – не дешево совершенно, и сначала решил, что дядя Володя зачем-то изображает перед официантами богача или, попросту говоря, понтуется. Но когда в руках отчима появились мятые сторублевки, до него дошло, что дело обстоит хуже, и конфуз грядет драматический.
— Это в долларах цена, - ласково сказал официант, отодвигая рублевые бумажки, к которым отчим щедро приложил полтинник на чай.
- В до-о-олларах? – переспросил дядя Володя, округляя глаза, - Ну, тогда, простите, не дешево. Так не дешево, что я просто ох…
- А в ресторане, а в ресторане… - иронично запел Раздолбай, чтобы заглушить его ругань.
- Попандо-ос конкретный, - в тон песни подхватила мама, и лексикон барракуды в ее устах возымел эффект электрического разряда, сразившего смеховыми конвульсиями всех, кто был рядом. Хохотали официанты, хохотали редкие солидные посетители, и даже отчим, складывая в папочку все доллары, которые у него были, смеялся и говорил, что за такой момент стоило заплатить.
С тех пор прошел почти год, но стоило любому из них троих запеть эту песенку, остальные неизменно улыбались и веселели. Сработала шутка и в этот раз.
- Видишь, сколько времени прошло – до сих пор хохочем, - сказала мама серебристым от смеха голосом, - Прав был дядя Володя, стоило купить такой забавный момент.
Раздолбай поддакнул, подумав, что с удовольствием продал бы этот момент обратно даже за полцены. Приятно было посмеяться с родителями, но трудно было оценивать эту возможность так дорого, когда в заветной жестяной коробке из-под чая оставалась последняя стодолларовая бумажка. Конечно, в запасе еще оставалась продажа куртки, но оказалось, что она была не из натуральной кожи, и в комиссионном за нее предложили бы до обидного мало.
- Я тебе мокасинчики купила в подарок.
- Какие? – насторожился Раздолбай.
- Хорошие, замшевые.
«Долларов семьдесят в «Дилижансе», – щелкнуло в голове.
- Взяли в дорогом универмаге – не на развале. Они даже в тряпочном мешочке специальном бархатном, представляешь. Такие с кисточками, на каблучке – симпатичные.
«Восемьдесят или сто!»
- Ладно, сыночек, не буду тратить деньги на разговор, очень дорогие минуты. Дядя Володя передает привет.
- Спасибо, мама, ему передай тоже.
- Пока.
К своему кофе Раздолбай вернулся в приподнятом настроении, словно разбогател. Комиссионный магазин «Дилижанс», через который он продал свой магнитофон, гарантированно превратил бы куртку и мешочки с мокасинчиками в пару месяцев безбедной жизни. Этот комиссионный был еще одним удобным новшеством соленой жизни. Раньше, продавая с рук любую вещь, приходилось шептаться с типами вроде Сергея из Детского Мира и все время опасаться милицейского окрика или побега второго участника сделки с деньгами и предметом продажи через проходной двор. Теперь вещи оценивал импозантный консультант, и согласованная цена вписывалась в документ с печатью, который выдавали по паспорту. После продажи магазин оставлял себе десять процентов, и деньги выплачивались через кассу – удобно, безопасно, под надзором милиции, которая всего пару лет назад тащила за подобные действия в отделение. Странным в магазине было только название «Дилижанс» и вывеска, на которой четверо всадников в масках догоняли матерчатую кибитку. Видимо, барракудам – хозяевам комиссионного было неловко перед другими барракудами за свою недостаточно лихую деятельность, и вывеской они намекали то ли на свое достойное прошлое, то ли на другой более серьезный бизнес.
Голубые лепестки газа снова расцвели под туркой, и в ту же секунду телефон зазвонил опять.
- Мама забыла что-то сказать, - подумал Раздолбай и метнулся к аппарату, рассчитывая вернуться до того, как закипит кофе.
- Пе-есик! – игриво протянул на другом конце провода Валера, с которым они не общались с момента его отъезда в Германию, - Драть тебе уши наждаком – с прошедшим тебя. Ты стал еще на год ближе к погосту, желаю заполнить оставшееся время как можно более весело.
- Хо-хо-хо! – загоготал Раздолбай, показывая, что настроился с Валерой на одну волну.
Дружбы с этим колким, но веселым приятелем, ему хотелось сильнее, чем с кем бы то ни было. С Мартином они перестали общаться на равных с тех пор, как тот начал «заниматься делами», а заключенное пари превратило номенклатурного друга в противника. Миша был другом, но его сдержанно-возвышенная манера общения не давала тех искр энергии, которые моментально высекали залихватские фразы Валериного «веселого трындежа». Нелепое обращение «песик», шокирующее поздравление, на которое полагалось немедленно и как можно более остроумно ответить – в миг сонная кровь Раздолбая вскипела как газировка.
- А мне и на погосте весело будет! Скажу, чтобы несли с песнями-плясками и бухлишка в деревянный макинтош подкинули, - ответил он с напускной удалью.
- Хо-хо-хо, боец, боец! – одобрил ответ Валера.
- Ну, как у тебя там дела?
- Дела – жопа. Парень, который сидит наверху, кинул мне такие фишки, что нужно будет серьезно с него за это спросить. Год долбить нуднейшую финансовую учебу, чтобы оказаться за конторкой маленького банка под Гамбургом – не то, чего достоин мировой интеллект. Приходят какие-то старые перечницы, открывают счета на пятьсот марок, делают на эти счета десять доверенностей каким-то родственникам… Можно охренеть, боец. Дико скучно.
- Зато вокруг хорошо, наверное, - предположил Раздолбай, радуясь, что дела Валеры складываются не так завидно, как он себе представлял.
- Вокруг как в доме отдыха. Чистенькие машинки ездят вдоль аккуратных газончиков. Поначалу зашибись. Потом дико хочется потоптать газончики и вымазать машинки говном, чтобы внести какое-то разнообразие. Я здесь, чтобы не офигеть, читаю разные книжки, последней читал энциклопедию тюремной жизни – очень хорошо оттягивало на контрасте. Там писали, что если сокамерник просит «мойку» вскрыться, то нужно дать ему лезвие и не вмешиваться. Вот я себе здесь повторяю почти каждый день – главное, не просить у менеджера «мойку», главное не вскрыться. Надеюсь, у тебя веселее жизнь. Планируешь в свой день рожденья усеять пол женскими трусиками?
Раздолбай подумал, что в ответ на сетования Валеры тоже можно немного посетовать, и сменил залихватский тон на страдальческий:
- Да какие трусики, Валер… Начал большую картину писать – весь в этом. Одиночество такое, хоть на стену лезь.
- Дурняка надо сгонять. Нарисуй себе голую бабищу на полстены.
— Только это и остается.
- Да, ладно, боец, какие вообще с этим проблемы? Я понимаю, меня здесь окружают дряхлые немецкие клизмы, которые зачем-то ходят в бассейн голыми, небритыми и травмируют мою половую сущность – приходится спасать ее поездками в Гамбургский бардачок, кстати, довольно-таки неплохой. Но у тебя вокруг море телок. Мои знакомые немцы ходили в какой-то Red Zone, когда были в Москве, сказали – лучшая дискотека Европы. В шоке, правда, немножко были от Russen Mafia, но говорят – знали бы русский, и koennte Natasha ganz toll bumzen. Ты-то русский знаешь?
- Ya, ya.
— Вот и не еби мозги. Иди в Red Zone, устрой на день рождения оргию в духе Тулуз Лотрека. Так художник должен жить, а не тратить междугородные бабки товарища на нытье.
- Ты первый жаловался.
- Я не жалуюсь. Я, как метко написал какой-то новый модный писатель, сурово и настойчиво качу перед собой свое Я. Но еще немного и все-таки спрошу с верхнего парня, что за херню он мне сдал. Ладно, боец, давай, устрой там за меня что-нибудь веселое, пойду свое Я катить дальше.
- Главное, не вскройся.
- О-хо-хо…
Звонок Валеры ненадолго перенес Раздолбая в тот август, когда он впервые сошел на Юрмальский перрон в компании новых приятелей. Вот это была «своя» жизнь! Синее небо, веселый переброс подколками, жажда каждой следующей минуты, сулившей волнующие приключения. Шаг тогда был пружинистым – на плечи не давила громада непосильной задачи.
- Зачем я ввязался в спор? Зачем решил писать эту «Тройку»? Вот бы заснуть, и, проснувшись, узнать, что картина уже готова, - думал он, понуро возвращаясь на кухню.
Пустая турка потрескивала на газу в кругу темно-коричневого пятна. У Раздолбая мелькнула мысль, что это повод хорошенько себя пожалеть, но вместо этого в нем взорвалось другое чувство.
- Да пошло все на хрен! Сидеть в четырех стенах, горюя над убежавшим кофе – что за бред?! Возьму и пойду сегодня в Red Zone!
Это название Раздолбай впервые узнал не от Валеры. Возле троллейбусной остановки напротив его дома врастал в асфальт стенд, на который в прошлой пресноводной жизни регулярно наклеивали киноафиши. Он помнил эти расписания с детства – синие столбики названий кинотеатров и напротив них маленьким красным шрифтом фильмы, сеансы и производители. Последняя информация была самой важной. Подходя к таким афишам после уроков, Раздолбай и его школьные приятели сразу искали взглядом заветные буквы США. Эти буквы гарантировали, что фильм окажется захватывающим, но чаще всего рядом таилось каверзное дополнение – «детям до 16». Чтобы добраться до такого фильма, приходилось искать в очереди какого-нибудь парня постарше и, отдав ему деньги, томительно ждать, когда, сразу после начала сеанса, он откинет изнутри крючок на двери запасного выхода. Тогда можно было отворить тяжелые скрипучие створки, проскользнуть за пыльную бархатную портьеру и оказаться в зрительном зале. Кино приходилось смотреть стоя, прижавшись к стене, но «Бездна», «Козерог Один» и «Трюкач» того стоили.
Кроме редких фильмов США можно было иногда посмотреть смешную французскую комедию. Многочисленные названия советских фильмов воспринимались как бессмысленная рябь на афише – ткни наугад в любой, и, если рискнешь пойти, придется засыпать под бесконечные разговоры взрослых о непростой взрослой жизни в заводских цехах, колхозных полях и начальственных кабинетах. Но бывали исключения. Когда большая афиша советского фильма целиком заклеивала половину стенда, это наверняка значило, что фильм окажется не хуже американского и станет событием. На памяти Раздолбая таких было несколько: «Пираты XX века», «Через тернии к Звездам», «Курьер» - эти фильмы все смотрели по несколько раз и относили к числу любимых.
С тех пор как обрушилась плотина, и пресноводным пришлось плавать в соленой воде, кино показывать перестали. Большинство кинотеатров стояли закрытыми, в некоторых из них появлялись автосалоны и мебельные магазины. Каким же удивлением было увидеть однажды на ржавом облупившемся стенде возле троллейбусной остановки свежую киноафишу во весь стенд, приглашавшую на какой-то Red Zone! Раздолбай тогда не верил глазам – новый фильм в кино, да еще, похоже, американский – про «красных»? Он подошел к афише, но вместо строчек с именами актеров увидел другое: «Каждую пятницу и субботу новая ночная жизнь! Танцы до утра! Go-Go в клетках! Стадион ЦСКА зал Легкой атлетики. Входной билет 10.000 рублей». Тогда Раздолбай подумал, что это какое-то новое развлечение Барракуд вроде боев без правил – какие еще могли быть клетки на стадионе, да еще ночью? Интерес пропал, не успев разгореться, и вот теперь его жарким пламенем разжег Валера. Оказывается Red Zone – это дискотека! И там можно знакомиться!
Конечно, Russen Mafia вызывала опаску, но Раздолбай уже привык к барракудам и знал, что если не сталкиваться с ними взглядом и не подходить близко, то можно жить в параллельном мире, никак с ними не пересекаясь, и даже украдкой любоваться ими издали, словно хищниками в сафари парке. Десять тысяч за билет было дорого, но с тех пор, как он увидел афишу впервые, курс доллара вырос в несколько раз, и теперь вход в Red Zone стоил не три американских десятки, как раньше, а всего одну. Крышечка коробки, в которой хранились деньги, слетела как разбитое стекло над кнопкой пожарной тревоги. Обменный пункт был в доме напротив, и через пять минут ржавый лоток с лязгом несмазанного засова выдал вместо хрустящей сотни три серо-зеленых двадцатки и стопку разноцветных рублей.
Пить кофе и завтракать Раздолбай отправился в центр. Возле Макдональдса, как обычно тянулась и загибалась очередь, заняв которую, можно было смело отойти на чашку «экспресса» в подвальный бар за углом. Нужно было только правильно обратить на себя внимание, иначе, назад в очередь могли не пустить.
- Простите, вы последние? – уточнил Раздолбай у мужчины, стоявшего в хвосте вместе с погруженным в «Тетрис» подростком.
- Я тебе очередь держать не буду.
- А я не прошу вас держать. Сейчас за мной люди встанут, я их попрошу, а вы только запомните меня, чтобы они тоже не могли потом сказать, что я не стоял. Вот у меня пакет с макакой – вы меня сразу по нему узнаете.
Выпалив скороговорку, которой он уже не раз пользовался, Раздолбай достал из кармана специально приготовленную полиэтиленовую сумку – нарисованная на ней макака скалилась так задорно, что при взгляде на нее улыбались самые хмурые типы. Этот мужчина не улыбнулся.
- А у тебя что, дела? – с вызовом спросил он.
- Дела.
- Ну, так засунь в жопу свои дела вместе с обезьяной этой. Дети Перестройки, бля. Деловые стали, прошаренные – баксы-шмаксы, купи-продай… Я тебе что, лох конченный – стоять, пока ты по делам сбегаешь? Ничего, скоро наша возьмет, будут вам дела – лес валить на Колымском тракте, - и мужчина кивнул в сторону сквера напротив Макдональдса. Там, возле давно высохшего фонтана, собиралась под красными флагами внушительных размеров толпа.
- Не может быть! Не угомонятся! – изумился Раздолбай.
Прошло два года с тех пор, как неминуемое столкновение громадных шаров обернулось рассыпанием шара с серпом и молотом в пыль, и Раздолбаю казалось непостижимым, что какие-то люди могут до сих пор горевать о судьбе этой пыли. Но в последнее время таких людей появлялось все больше. Они собирались под красными флагами в кружки в центре города точь-в-точь как раньше более молодые люди собирались под красно-сине-белыми триколорами. И тогда, и теперь в кружках под флагами говорили, что жизнь вокруг неправильная и нужно ее менять. В суть предлагаемых изменений Раздолбай не вникал, но красно-сине-белые употребляли слова «вперед», «в будущее», и «будем жить лучше», а краснознаменные повторяли «назад», «вернуть», «жить, как раньше». «Вперед» нравилось Раздолбаю намного больше. Все, оставшееся в прошлом, он уже видел, и возвращаться туда было скучно, а впереди наверняка могло быть что-нибудь интересное – тот же поход в Red Zone, к примеру. Ему казалось, что так должны думать все, и размер толпы возле высохшего фонтана изумил его – это был целый полк Красной Армии! Два года назад он считал эту армию защитницей, а теперь… это была армия прошлого, и ее полк в центре города казался ему чуть ли не вражеским десантом.
Раздолбай не мог объяснить, почему флаг, который столько раз вызывал в детстве слезы гордости, медленно поднимаясь над трибунами олимпийских игр, вдруг пугает его смутной угрозой. Он ведь не допускал, что Красная Армия, вернувшись, действительно отправит его на Колымский тракт, как желал мужчина в очереди. Больше того, ему стало бы спокойнее, если бы эта армия отправила туда всех барракуд. Но он чувствовал, что люди в сквере собираются, чтобы отнять у него некую ценность, появившуюся недавно и в таких жалких крупицах, что он даже не мог дать этой ценности определение. Он еще не успел распознать эти крупицы, а их уже грозят отобрать, хотя для жизни они каким-то образом важнее всех гордых слез вместе взятых. И еще, он понимал, что Барракуды просто так не отдадут Красной Армии свои кожаные крутки и красивые лакированные иномарки. А значит – опять два шара покатятся друг на друга и, судя по настрою толпы, над которой то и дело взметаются сжатые в кулак руки, в этот раз соударение может стать более страшным.
- Ельцина на рельсы! Долой антинародный режим! – выкрикивали в толпе.
Подумав, что угрожающий Красный полк под окнами помешает наслаждаться пряно-соленым чизбургером, Раздолбай оставил идею завтрака в Макдональдс и прямиком направился в подвальный бар. Кроме кофе там подавали аппетитные рулетики с ветчиной и, хотя стоили они дороже чизбургера, сегодня Раздолбай решил себя баловать.
- Два рулета «Забава», кофе «экспресс» двойной – девять тысяч, - подвела итог барменша, которую выкрашенные в белую солому волосы делали настолько похожей на куклу, что казалось, ложась на спину, она обязательно должна закрывать глаза и говорить «ма-ма».
Раздолбай вытащил из кармана стопку полученных в обменнике рублей. Мысль о том, что вместо пары жалких рулетов он мог бы купить две курицы и кило риса, оледенила его, но ледок жути тут же растопило приятное чувство позволения – отсчитывая тысячу за тысячей, Раздолбай ощущал, что становится как будто больше, сильнее, заметнее. Он безумно устал от привычного желания торопливо прошмыгнуть по улице и быстрее запереться в уютной норке квартиры, чтобы лишний шаг в джунглях города не заставил потратиться на дополнительный проезд или купленную в подземном переходе булку. Возможность забыть на время о своем жалком существовании показалась важнее, чем возможность это состояние поддерживать. Все равно деньги скоро кончатся – раньше, позже – какая разница? Перекрутиться до возвращения родителей – где-то сэкономить, у кого-то занять, потом продать куртку и мокасинчики, вернуть долг... Не думать об этом! Сегодня он – богач, почти барракуда! Сейчас он выпьет кофе, позавтракает, а потом купит в коммерческой палатке три баночных джин-тоника, и к вечеру эти банки вернут ему пружинистую походку и легкость плеч. И на этих ногах-пружинках он пойдет в Red Zone! Что там будет – неизвестно, но вдруг он познакомиться с какой-то девушкой, угостит шампанским…
Рассчитавшись на кассе, Раздолбай занял столик в углу и, пока барменша сонными движениями кукольных пальцев терзала хромированные части кофе-машины, готовя ему «экспресс», беглым взглядом изучил других посетителей. Их было всего двое: мужчина лет тридцати и парень – ровесник Раздолбая, может чуть старше. Оба одеждой и повадками напоминали барракуд, но не имели в глазах того завораживающего холодного блеска, который делал зрачки настоящих хищников похожими на пистолетные дула.
- Полубарракуды, - окрестил их Раздолбай и внимательнее присмотрелся к ровеснику.
Неспортивная стрижка, свитер с нашитым крокодильчиком облегает худые плечи – парень явно не из тех, перед кем отходят в сторону, отводя взгляд. На спинке стула висит замшевая крутка с меховым воротником, в глянцевой коже ботинок отблескивают потолочные светильники… Раздолбай стыдливо убрал под стол свои бахилы с трещинами на сгибах.
- В чем его секрет?! – вопил он про себя, - Не барракуда, так… подбарракуденок. Сидит – приятно посмотреть, сука. Стрижечка, ботиночки, на морде спокойствие, словно вокруг пляж. Поди, не разменял сегодня последние сто долларов, чтобы рулетом «Забава» позавтракать. Чем он занимается? В каком-то «Дилижансе» принимает на продажу вещи? А я что, не мог бы заполнить бланк и на полку чужой магнитофон выставить? Ладно-ладно… Вернутся родители, скажу – к чертям это рисование, отправляйте в Штаты. Пусть чему-нибудь научат – вернусь, порву таких вот подбарракудят в клочья!
Раздолбай не представлял, чему такому могли бы его научить в Штатах, о которых он тоже не имел представления, и поэтому мстительно прокрутил в воображении сюжет фильма Каратэ-Малыш. Месяцы тренировок под руководством старика-учителя его фантазия промотала на быстрой скорости, а жестокое избиение подбарракуденка услужливо растянула, чтобы можно было посмаковать. Стало легче.
- А чего я так завелся? – подумал он, мысленно разбив головой подбарракуденка зеркало, - Может, он и не крутой? Предки подарили шмотки как мне мокасинчики. Торчит в своем магазине, получает долларов двести, «коня» у него нет…
Скрипнула дверь с надписью “Man’s and Lady’s”, и к парню подошла девушка. Не «конь», но твердую семерку Раздолбаю нехотя пришлось выставить.
- Я хочу еще Манголасси.
Парень пощелкал пальцами, и барменша, поднеся Раздолбаю кофе, немедленно принялась загружать в большой конус миксера что-то фруктово-молочное.
- Сразу нам за все посчитайте, - попросил парень.
Когда перед девушкой оказался высокий бокал с пенным коктейлем, и рядом с ним лег на стол счет, Раздолбай увидел, как из внутреннего кармана замшевой куртки парень с усилием извлекает согнутую пополам пачку денег. Разогнув ее, подбарракуденок выбрал среди серо-зеленых долларов три красно-желтых купюры и веером протянул их барменше.
- Пятидесятитысячные?! – не поверил глазам Раздолбай.
Он вытащил из прозрачной подставочки на столе меню и нашел список коктейлей – 20 у.е. значилось напротив каждого. Да, если «Манголасси» был не один, счет вполне мог тянуть на сто пятьдесят тысяч. И подбарракуденок выложил их, не моргнув!
Соломинка булькнула об дно пустого стакана, и парень с девушкой засобирались. Застегнув куртку, подбарракуденок подхватил с края стола темный кирпичик с ручкой. Полгода назад, увидев такие штуки впервые, Раздолбай подумал, что молодые люди стали вдруг брать пример с пенсионеров, которые в пресноводные времена гуляли в лесопарках с портативными радиоприемниками. Этих приемников становилось вокруг все больше, в Макдональдсе их не без гордости выкладывали на стол, и они оставались загадкой, пока однажды на глазах у Раздолбая «кирпичик» не вставили в прямоугольный зев на передней панели «девятки» - мигнул огонек, послышалось увесистое «умц-умц». Автомагнитола – появилось в лексиконе новое слово.
- Он еще и на машине!
Зависть и грусть прожгли Раздолбая через макушку насквозь. Как же неправильно он живет, если в то время как «надо» и «не могу» изматывают его бесплодной борьбой, такие же Раздолбаи, как он, завтракают на сто пятьдесят тысяч и ездят с музыкой! В какой момент он упустил то важное, без чего не может найти путь к более приятной, а главное уверенной жизни?
- Все из-за этой картины! – думал он со злостью, - Поддался психозу, возомнил, что «внутренний голос» - Бог… Теперь схожу с ума в четырех стенах от бессилья и одиночества, пока всякие подбарракудята на машины с магнитолами зарабатывают.
- Ты должен нарисовать «Тройку», - прозвучало внутри.
- Да пошел ты на фиг! – взорвался Раздолбай, готовый наброситься на внутренний голос с кулаками, случись тому обрести плоть, - Ты – обман. Часть моего сознания, которая притворяется, что умнее меня, и дает напыщенные советы. Я тебя послушался, чтобы проверить, и теперь вижу, что слушал зря. Какая, к черту, «Тройка», гори она синим пламенем?!
- Сожги эскизы как свои самолетики год назад.
- И сожгу!
Раздолбай попробовал представить облегчение, которое наступило бы, откажись он от своего замысла, но стоило ему вообразить, как пламя закручивает в черный пепел белые листы эскизов, как вместо облегчения на него навалилось тяжелое чувство обреченности.
- Не поддамся! – мстительно сказал он голосу, - Ты – мой психоз. Я сам убедил себя, что картина – единственный шанс. Стоит захотеть, найдется сто других дел – более простых и выгодных. Я даже не думал об этом, потому что вбил себе в башку стать «Рембрандтом» и получить приз на конкурсе. Тоже мне победа, пять тысяч долларов – тридцать раз позавтракать с «Манголасси».
Раздолбай припомнил мысли, которыми логически объяснял себе решение, продиктованное внутренним голосом.
- Деньги не главное, потому что вокруг всегда будут тысячи более богатых людей. А «коней» не тысячи – единицы. Чтобы выиграть спор, нужно быть уникальным, и создание шедевра – путь к этому.
- Ну, и где здесь Бог? – вызвал он внутренний голос на спор, чтобы раз и навсегда взять его под контроль, - Простая, понятная мысль – очевидно, что моя собственная. Я ничего кроме рисования не умел и выбрал писать картину, потому что вариантов не было.
- А сейчас есть?
- А сейчас я могу все бросить, и поехать учиться в Штаты. Тоже можно стать уникальным – каждый третий туда не ездит.
- Я тебе уже говорил, ты без этой картины не нужен.
Обреченность легонько сдавила Раздолбаю сердце холодной рукой, и он почувствовал, что чем больше будет протестовать против сделанного год назад выбора, тем сильнее будут сжиматься невидимые ледяные пальцы.
- Да что ж это такое…? – запаниковал он, - Собственное сознание не могу пересилить?
- Вспомни, как ты улетел в Ригу. Как просил, умолял и сел в самолет единственный из всей очереди. Кого ты просил? Собственное сознание?
— Это могло быть совпадением. Но тогда, да… я, пожалуй, верил, что прошу помощь у Бога.
- Что изменилось?
Раздолбай опешил. В самом деле, почему он так настойчиво пытается убедить себя, что внутренний голос – это он сам вместо того, чтобы еще раз допустить, что это Бог и попросить о помощи? Он ведь слышал внутри себя тогда, когда горящие самолетики до слез обжигали душу, четыре громких слова «Я тебя не оставлю».
- Господи, - сдался он, - давай еще раз. Я не верю, я запутался. Я не знаю, как рисовать эту картину – я ничего не могу, ничего не выходит. Я не знаю, на что жить. Картину я к приезду родителей не нарисую. Соглашаться на Штаты? Как быть с чувством, что без «Тройки» я не нужен, и… страшно так думать, но еще у меня такое чувство, что без этой картины я просто умру. У меня нет девушки, я схожу с ума от одиночества, от желания поцелуев, объятий… Хоть на несколько дней вдохнуть любовь, перестать чувствовать себя пустым местом. Пусть не «конь» - просто милая, красивая девушка… Один глоток – или я задохнусь и не сделаю вообще ничего. Я сейчас говорю это, а сам думаю – вдруг это раздвоение сознания, и я говорю с собой? Если так, никакой помощи не будет, но тогда проще… Я приму, что «внутренний голос» — это я сам; веление писать картину – я сам; и нет никакой обреченности в том, чтобы картину бросить – нужно просто дождаться родителей и принять предложение отчима. Но если ты мне поможешь… Если к возвращению родителей я не буду в таком смятении и растерянности как сейчас, а дело сдвинется…
- Ты опять в меня поверишь, чтобы через некоторое время снова думать, что помощь получилась случайно, и ты говорил сам с собой?
- Нет! Если станет получаться, если будет девушка и на что жить, я признаю, что говорю с Богом.
- Ты уже признавал это не один раз.
- Теперь признаю окончательно, клянусь!
- Дано будет.
Что-то неуловимое пронеслось в душевном электричестве Раздолбая, на миг сбив дыхание. Подобное чувство он испытывал, когда внутри него прогремел такой же ответ на просьбу получить Диану, и в тот раз оно было даже менее ошеломительным. Теперь вокруг него словно поменялось пространство. Подвальное кафе оставалось тем же, кукольная барменша терзала кофе-машину теми же сонными пальцами, но изменился взгляд, которым Раздолбай все это видел. Если бы лучи его глаз могли оставлять красочные следы, то секунду назад они красили бы стены серыми и черными разводами. Теперь они расцвечивали все красными, желтыми, голубыми всполохами.
- Поможет! – ликовал Раздолбай, счастливый от переполнявшей его благодарности, - Он есть, и он мне поможет! Может быть, даже сегодня в Red Zone найду себе девушку!

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Первый баночный джин-тоник, купленный в подземном переходе, серый туннель которого оживляло разноцветие заграничной снеди в стекляшках киосков, Раздолбай выпил на скамейке вестибюля метро с такой жадностью, словно он с утра брел по засушливой пустыне, а в банке была колодезная вода. Желание забыть о проблемах вызывало чувство, похожее на жажду, и каждый глоток газированного спирта с запахом хвойного освежителя нес этой жажде облегчение одним только намеком на скорое забытье. Когда банка опустела, Раздолбай прислушался к ощущениям, довольно улыбнулся и немедленно купил в том же переходе добавку. Вторую банку он распил уже медленно, пытаясь не замечать елочную химию, и получая удовольствие от ласкающего мозг благодушия.
- Надо прожить, наконец, яркий день, - думал он, смакуя глоток за глотком, - Такой, чтобы запомнить его и почувствовать, что жизнь вышла на какую-то новый уровень. Какой? Вот хотя бы год назад я не мог купить в палатке джин тоник и в метро пить, а сейчас – могу.
Палатки с пивом и джин-тониками появились в переходах недавно, и действительно были новшеством. К тому же раньше каждый второй прохожий грозил бы привести милицию за «распитие», а теперь никому ни до чего не было дела, и возможность праздно выпивать на любой лавочке, казалась Раздолбаю счастливым отголоском «своей жизни», которой он впервые наслаждался в Юрмале. Словно как тогда он ощущал себя свободным, беззаботным, взрослым, с той только разницей, что в Юрмале это чувство пришло, делая вид, что навсегда, а сейчас остро ощущалась его мимолетность – уйдет еловый хмель и снова навалятся одиночество и тоска.
- Взять еще с собой, чтобы не отпускало! – решил Раздолбай и, нагрузив карманы парой тугих цилиндров, отправился расстреливать время до вечера прогулкой по центру.
За два года, прошедшие после переполоха с танками, главные улицы изменились. Серые фасады зданий, не знавшие других вывесок, кроме самых простых вроде Мясо, Молоко, Булочная, которые тускло горели до восьми вечера и гасли после закрытия магазинов, круглосуточно пестрили теперь светящимися знаками новой жизни - бар, банк, обмен валюты. Этим слабеньким огонькам было далеко до неоновых завитушек, манивших ярким светом в кадрах заграничных видеофильмов – коробка из оргстекла, пара лампочек, краска – вот и вся «заграница». Но гуляя в окружении этих примет новой жизни, Раздолбай ощущал себя словно в саду, где зреет урожай вкусных фруктов. Казалось, неведомый сеятель прошел по каменистой гряде и раскидал семена, из которых проклюнулись и скоро вырастут красивые сияющие растения - Camel, Sharp, Coca Cola. Кое-где эти растения даже плодоносили – в середине Тверской улицы, словно фрагмент, вырезанный из американского фильма, красовался алый фасад Pizza-Hut – скворчащие треугольники продавали через окошко на вынос, и в радиусе нескольких метров привычную вонь жигулевских выхлопов перебивал приятный пряно-колбасный запах.
- Пройдусь до кремля, на обратном пути съем ломтик, - подумал Раздолбай, чпокнув колечком очередной банки, - Охренительный день у меня сегодня!
Прихлебывая джин-тоник, он шел медленно, и его торопливым шагом обогнали четверо пожилых лещей. Один из них на ходу запихивал в спортивную сумку скомканный красный флаг.
- … вон идут, посреди дня пойло хлещут, откуда только деньги берут? Жулье… - долетело до Раздолбая, и он с удивлением заподозрил, что говорят о нем. Словно в ответ на его сомнения, один из лещей обернулся и прижег немой вопрос Раздолбая гневным взглядом.
- Ни стыда, ни совести!
Раздолбай в ответ только смешливо фыркнул. Какие они все-таки забавные – эти лещи. Идут со своего митинга, который, видать, свернулся, суетливо прячут свой флаг. Конечно, в толпе своих размахивать серпом и молотом каждый может, а ты пройдись по улице, когда большинству твой флаг больше не нравится. Маряга, вот, ходил при ваших порядках в майке с черепом и названием любимой группы. Как вы на него тогда шикали! Иуда, предатель, американский прихвостень… А он клал на вас, и не то, что в майке, а даже с пулеметной лентой ходил, которую потом менты сняли. А вы что? Двадцать шагов от митинга и свой флажок в сумку? В миг, когда пронеслись эти мысли, Раздолбай испытал облегчение – нет, не вернет заблудившийся в истории Красный полк прежнюю жизнь. С другими бойцами, может быть, и вернул бы, а с такими – нет. Вырастут вокруг плоды Camel, Sharp, Coca Cola. Будет на улицах праздник, как на улицах в видеофильмах.
К ночному клубу Red Zone Раздолбай поехал ближе к полуночи. Он успел прогуляться до Красной площади, пройти на Новый Арбат, выпить там еще кофе, вернуться на Тверскую, съесть треугольник пиццы и распить последнюю банку джин-тоника, глазея на иномарки в Детском Мире, где устроили автосалон. Эта перемена в городе поразила его сильнее всего – через толстые стекла витрины на него глазели теперь не Хрюша-Степашка-Неваляшка, которых он привык видеть там с детства, а хищно сдвоенные глаза BMW.
- Мда… Игрушечки… Поиграть бы когда-нибудь… - думал он, восторженно любуясь глянцевыми боками автомобилей, - Интересно, будет у меня такая?
Внутренний голос не отозвался. Не будь в нутре Раздолбая четыре джин-тоника, он предался бы грусти, сетуя на то, что пытается писать какую-то картину вместо того, чтобы искать способы сесть в будущем за руль подобной машины, но можжевеловый спирт выселил хандру и паяснически толкал суфлировать за внутренний голос самостоятельно.
- Дано будет - сам себе сказал Раздолбай и даже засмеялся от того, насколько не поверил этому суфлерству.
- А ведь это хороший признак! – весело подумал он, - Я хочу эту машину, но внутренний голос молчит, и я не могу себя убедить, что она у меня появится. А там, в кафе, когда я просил девушку, он ответил. Значит, все будет! Эй, мотооор!
Подражая Мартину, Раздолбай вальяжно шагнул на проезжую часть, простер руку в сторону приближающейся Волги и начальственно показал себе под ноги, повелевая остановиться. Скрипнули тормоза.
- А ведь могу номенклатурно! Шеф, Ред Зон – ЦСКА на Ленинградке. Пятьдесят.
- Я туда не еду.
- А я еду! Сотка.
- Садись.
Деньги разлетались так, что страшно было считать, сколько их остается в кармане, но Раздолбаю нравился его отрыв. Даже если бы не удалось попасть в клуб или там оказалось бы плохо, день уже получался запоминающимся.
— Вот мне двадцать два, - думал Раздолбай, улыбаясь навстречу плывущим в лобовом стекле фонарям, - Отбросим первые семь лет – там вспоминать нечего. Если бы каждый год у меня было два-три таких дня, то в памяти было бы тридцать ярких событий. А сколько я помню? Убрать Юрмалу и пару приключений с Мартином – даже вспомнить нечего. Дни рожденья и то праздновал так, что ни одного не помню, кроме последнего, потому что недавно был.
Мысленно полистав календарь жизни, Раздолбай смог вспомнить только еще один день рожденья – тот, когда ему исполнилось пятнадцать лет. Они собирались на отдых в Карелию, и дядя Володя подарил ему спиннинг к предстоящей рыбалке, которая, по словам отчима, обещала быть бешеной. Желая испытать подарок немедленно, Раздолбай вышел на балкон и прикинул, что с их третьего этажа вполне может получиться красивый заброс. Нужно было только привязать к леске увесистый, но мягкий предмет, чтобы случайно не прибить какого-нибудь прохожего. Порывшись в хозяйственных ящиках, Раздолбай нашел круглую резиновую клизму. Она была размером с кулак, весила как хорошее грузило и от любой невезучей головы отскочила бы, свистнув носиком и не причинив боли. Окрыленный задумкой, Раздолбай быстро примотал клизму к леске и вышел на балкон. Солнечный день, угасая, оставлял за собой светлое вечернее небо, и недавно включенные фонари горели желтыми звездочками, готовясь отбрасывать на стены домов пятна света, когда сумерки станут гуще. Автоматическая катушка сотворила чудо даже в неумелых руках. Круглый оранжевый снаряд, подсвеченный заходящим солнцем, полетел на фоне светлого небесного купола так далеко и по такой красивой дуге, что Раздолбай залюбовался. Вдруг клизма резко устремилась вниз, потом вверх, описала два круга вокруг невидимой точки и, качаясь маятником, повисла в воздухе. Это было так необычно и неожиданно, что у Раздолбая даже мелькнула мысль, не попал ли он в невидимое НЛО. Он потянул леску и понял, что никакого НЛО не было – клизма повисла на уличных проводах.
Два круговых облета подсказывали, что тянуть бесполезно, но Раздолбай понадеялся на слабость лески и дернул, рассчитывая ее порвать. Увы – дядя Володя знал рыбную фауну Карелии, и подарил спиннинг с леской на пятикилограммовую щуку. Провода сомкнулись, между ними треснула вспышка, и звездочки уличных фонарей одновременно погасли.
- Кажется, я сделал что-то плохое… - запинаясь, сообщил Раздолбай дяде Володе, смекнув, что есть шалости, в которых нужно признаваться, пока не стало гораздо хуже.
Вызвали аварийку. Уже ночью на темной улице, появился ЗИЛ с телескопической мачтой, на конце которой был узкий «стакан». В этот стакан забрался рослый молодой монтер, вооруженный фонариком, и его начал поднимать к проводам пожилой напарник, управлявший приводом из кабины. Стакан медленно поднимался, монтер стоял в нем, задрав голову, и гордой неподвижной позой напоминал победителя олимпийских игр – не хватало только исполнения гимна. Когда в луче фонаря мелькнул круглый оранжевый бок – Раздолбай наблюдал за всем этим из-за портьеры – раздался изумленный присвист.
- Фииию! Василич, прикинь, что здесь – клизма!
- Что?
- Клизма! Болтается на проводах.
- Ну, ставь себе скорее, пока темно. А то свет дадим, будешь там с голой жопой на виду у всех.
Монтеры захохотали. Раздолбай смеялся за портьерой вместе с ними, и тот день рожденья запомнился как самый веселый.
- Как-то неправильно я живу, если за двадцать два года помню только клизму на проводах. Ну, ничего… Сейчас будет Ред Зон!
Водитель заехал под открытый шлагбаум на территорию огромного спортивного комплекса и погнал вдоль темных каменных дворцов тренировочных павильонов: бассейн, ледовая арена, дворец тяжелой атлетики – читал Раздолбай на фасадах. Широкие асфальтовые пространства между дворцами были абсолютно пусты, фонари не горели, и Раздолбай поежился, представив, как придется идти здесь одному, если клуб окажется вдруг закрытым, а водитель уедет.
- Вы не уезжайте сразу, ладно? Я сначала посмотрю, что там, если… - договорить он не успел. Они завернули за угол исполинского дворца легкой атлетики, и с бескрайней каменной поляны перед его фасадом в глаза ударили сотни бликов – яркие фонари и прожекторы отражались в глянце десятков припаркованных иномарок. Раздолбай подался вперед словно ребенок, увидевший карусели, и тут же похолодел – барракуды! Всюду, куда ни брось взгляд, бродили, курили, болтали между своих машин барракуды, причем самые опасные – чуть старше, но втрое больше самого Раздолбая. Из той породы, что разбили на Арбате его этюдник.
- Ну, чего, посмотрел? Остаешься? – поторопил водитель.
Пометавшись взглядом по окружающему пространству, Раздолбай увидел нескольких парней вроде себя и подумал, что если они еще отсюда не убежали, то и ему нет смысла ретироваться немедленно. В конце концов, на стоянке желтели несколько машин такси, а значит, уехать можно было в любой момент – даже не пришлось бы идти одному через пустынные поля спорткомплекса.
- Держите сотку.
Приближалась полночь. Подходя к зданию, Раздолбай понимал, что все только начинается и прежде, чем платить деньги за вход, решил постоять на ступеньках – понаблюдать, с кем потом придется оказаться внутри. Машины подъезжали одна за другой. Барракуды, барракуды, пара боязливых студентов, барракуды… Раздолбай провожал взглядом исчезающие внутри здания кожаные куртки и пестрые рубашки, распахнутые на шеях толщиной с его ногу, и странным образом ощущал, что страх исчезает. В глазах приходящих барракуд как обычно блестела оружейная сталь, но здесь эта сталь была словно парадной – праздничной, а не грозной. Совсем отступил страх, когда один барракуда дружески приобнял студентов, мявшихся, подобно Раздолбаю, у входа и, подтолкнув их вперед, компанейски сказал:
- Не ссым, пацаны, заходим.
Студенты, прибодрившись, вошли, и Раздолбай торопливо последовал за ними, решив, что близость компанейского барракуды будет лучшим прикрытием. Почти сразу они уперлись в кордон охранников, один из которых сноровисто охаживал всех лопаткой металлоискателя. Возле груди компанейского барракуды прибор издал пронзительный писк, и барракуда, смущенно распахнув куртку, стал отстегивать подмышечную кобуру.
- Ой, прошу пардону. Забыл, привык уже… Разрешение есть, все есть.
В кобуре отливала черным лоском рукоять пистолета, и Раздолбай подумал, что сейчас начнутся крики, топот, звонки в милицию, но охранник направил металлоискатель в сторону небольшого окошка и невозмутимо сказал:
- Вон туда сдайте под номерок. Будете уходить - получите.
- Во, Дзен, нормально у них гардероб для плеток, а мы как мудаки в багажнике стволы оставили, - послышалось сзади, - Может, сходим, сдадим, че Карася в тачке мариновать, пусть подрыгается.
- Не хуй, пусть отрабатывает. Все равно разрешений нет.
- Куда я иду?! – подумал Раздолбай, восторженно замирая сердцем от своей лихости.
Компанейский барракуда, хихикая, сдал в окошко свой пистолет и, размахивая номерком, вернулся к охране. Его еще раз тщательно обыскали и разрешили пройти за кордон. Студентов и Раздолбая пропустили, небрежно похлопав металлоискателем для вида – то, что у них не было оружия, читалось по взъерошенным волосам, вжатым шеям и растерянно-тревожным взглядам.
В узком длинном коридорчике, из глубины которого доносилось глухое ритмичное «умц-умц», Раздолбай обменял десять тысяч рублей на бумажный браслетик и, чувствуя себя Буратино, продавшим азбуку, пошел дальше – туда, где с потолка свисали сотни стальных цепочек, отделявших от чего-то неизвестного и пока что не очень привлекательного.
- Девушек нет совсем… Музыка не понятная… Ладно, сходил для галочки, буду просто знать, что это, - утешал себя Раздолбай, жалея деньги.
Он раздвинул руками тяжелый занавес колышущихся цепочек и оказался в огромном темном зале, под потолком которого метались лучи цветных прожекторов. Они освещали какие-то стальные конструкции на высоте десяти метров, и только отсветы от этих конструкций давали возможность рассмотреть, что творится вокруг. Барракуды толпились возле длинной барной стойки, ходили кругами по залу и, в самом деле, напоминали поведением рыб, запущенных в тесный аквариум.
- За что десять тысяч?! – сокрушался Раздолбай, пытаясь найти в темноте место, где можно было незаметно отстоять купленное удовольствие.
Меж тем, толпа прибывала. Занавес из цепочек раскачивался не переставая, и на фоне бликующих звеньев уже мелькали не только бритые загривки барракуд, но и кудлатые прически девушек. Раздолбай приглядывался, пытаясь различить, нет ли среди них «коней», но цветные всполохи были слишком краткими, чтобы увидеть лица, а лес плеч и спин уплотнился настолько, что не получалось разглядеть фигуры.
- Все идут, и идут… Чего идут? – недоумевал Раздолбай, - На дискотеке в пионерлагере хоть Бони-М ставили – понятно было, как танцевать, а под это «бум-бум» что делать?
Вдруг невнятную бухающую музыку прорезал высокий протяжный звук с электронным дребезгом. Словно фантастический звездолет пролетел из конца в конец зала. И еще раз. Толпа оживилась – очевидно, звук был позывным хорошо знакомым для многих. Слонявшиеся вдоль стены барракуды, как по команде, потянулись в центр зала. На лицах барракуд возле бара заиграли улыбки. Раздолбай озирался, пытаясь понять, что происходит, и к чему готовиться. Еще один «звездолет» проревел над головами, с потолка ударил ослепительный свет, и бодрая ритмичная музыка грянула втрое громче.
- Давай, давай! – дружно заорали барракуды, вскинули вверх руки и стали выплясывать так, словно ток для света и музыки шел через их конечности.
Зал преобразился. Со всех сторон вспыхивали прожекторы. По углам широкие трубы-сопла с громким шипом выбрасывали клубы дыма. Музыка била прямо в солнечное сплетение, и это была уже не та музыка, что угнетала вначале. Рваный неистовый ритм ускорял биение сердца, и оно колотилось радостно и бодро, несмотря на первый час ночи. Некоторые барракуды в такт музыке залихватски свистели в разных концах зала. Взгляд Раздолбая метался от свиста к свисту как собачонка, и стробоскопы выхватывали для него то восторженно открытый рот, то взметнувшийся кулак, то распахнутый на шее ворот, под которым блестел крест в пол ладони.
- Умц-умц.
- Фить-фить-фить!
- Умц-умц.
- Фиу-фить!
- Давай-давай!
Под потолком еще что-то вспыхнуло, грохнуло, выбросило дым, и сверху стали спускаться четыре огромных клетки с полуголыми девушками. Это были самые что ни на есть «кони» в тигровых купальниках, которые начали извиваться в ритм музыки, и Раздолбай сам не заметил, как ринулся вперед, чтобы начать отплясывать прямо под одной из клеток, задрав голову, и не видя больше ничего вокруг. Он уже не спрашивал себя, зачем он здесь, как танцевать, и ради чего он заплатил десять тысяч. Руки-ноги двигались сами собой, а взгляд ощупывал каждый миллиметр тела извивавшейся над ним «тигрицы».
- Умц-умц.
- Фить-фить-фить!
- Умц-умц.
- Давай-давай!
- Давай!!! – заорал Раздолбай.
Восторг пробрал его до мурашек – это было лучшее, что случалось с ним с того дня, как Диана, перестав греть сердце надеждой, окончательно стала прошлым. Оказалось, все это время он как будто жил полумертвым, а теперь снова ощутил себя живым. И «тигрица» над головой – разве это не лучшее, что он видел с тех пор, как пресноводная жизнь кончилась?
- Да одно это стоит того, чтобы жить с барракудами! – думал Раздолбай, прожигая тигровый купальник взглядом. Девушка в клетке двигалась так, что блекли «мокрые и дикие», и хотя выплясывать, задрав голову, было мучительно для шеи, опустить взгляд стало возможным не раньше, чем клетки снова поднялись к потолку и скрылись в клубах дыма.
- Умц-умц.
- Фить-фить-фить!
Раздолбай посмотрел перед собой и увидел, что тигрицы в клетках – не единственное впечатляющее зрелище. За время, счет которому был давно потерян, в толпе барракуд стал больше девушек. Они танцевали небольшими группками вокруг сложенных в центре сумочек, и в одном из таких кружков увлеченно гарцевали два «коня» в темных очках и тонких коротких платьях. Луч ультрафиолетового прожектора, от которого в полумраке светились подобно фосфору светлые детали одежды, то и дело пробивал ткань этих платьев, высвечивая белое кружевное белье, и в такие моменты казалось, что девушки только в белье и пляшут.
- Ну, вообще совсем! – подумал Раздолбай, потеряв способность внятно соображать, и ринулся теперь туда – поближе к зовущим полоскам ткани.
Казалось, барракуды должны были окружать девушек плотным кольцом, втираться в их группы, приставать, но ничего подобного не происходило. Девичьи кружки как будто накрывал незримый защитный купол и, хотя некоторые барракуды выплясывали рядом, чуть ли не выпрыгивая из джинсов, чтобы привлечь внимание, никто из них словно не решался нарушить невидимую границу и подойти слишком близко. Раздолбай подтанцевал так, чтобы оказаться на расстоянии двух вытянутых рук от ультрафиолетового волшебства. Луч опускался сверху, светящиеся кружевные полоски вспыхивали в полумраке, Раздолбай ликовал.
- Они вообще понимают, что все видно?! – прокричал барракуда за его спиной Раздолбая в ухо своему товарищу.
- Они для этого именно здесь и танцуют!
- А что если? - подумал Раздолбай, - Нет, даже барракуды не решаются! А внутренний голос? Он обещал!
Раздухарившись от музыки, танца и пляшущих перед глазами кружев, Раздолбай шагнул вперед раньше, чем успел придумать, что он, собственно, скажет, и попытался завести с девушками разговор, переорав музыку натужным, но как ему казалось, вальяжным, «дэ-эушки». Обращение уперлось в зеркальный блеск солнцезащитных очков. В сумраке клуба этот летний аксессуар выполнял роль непроницаемой маски, и Раздолбаю оставалось лишь отступить, полюбовавшись напоследок своим сконфуженным отражением в искривленных стеклах. Танцевать рядом с кружевами после этого расхотелось, но дерзкий шаг выплеснул пьянящий адреналин, и он пошел по залу, выискивая, с кем еще сделать попытку познакомиться, пока решимость не пошла на спад.
- Я точно слышал внутри «дано будет». Надо пробовать! Мне даже не столько знакомство нужно, сколько понять – правда это «дано», или чушь полная, – настраивал он себя.
Возле барной стойки одиноко пританцовывала симпатичная девушка – почти «конь». Один балл из десяти Раздолбай снял за недостаточно длинные ноги, и еще один за простецкую прическу хвостиком.
- Девушка, хотите чего-нибудь выпить?
- Отойдите от меня поскорее, пожалуйста!
Раздолбай растерялся. «Не хочу» или «отвали», сказанное резким тоном, он бы понял сразу, но девушка именно просила его отойти, причем со страхом и даже мольбой в голосе.
- Я не страшный, можете меня так не бояться.
- Отойдите быстрее, очень вас прошу, пожалуйста!
Громкая музыка прибила способность считывать интонацию, и только со второго раза Раздолбай понял, что девушка боится не его. Посыл, с которым она говорила, подошел бы фразе «отойдите, сейчас здесь упадет башенный кран», и, копчиком ощутив опасность, Раздолбай попятился – как раз вовремя, чтобы издали увидеть, как к девушке подходит с двумя коктейлями громадный, накаченный барракуда. Подобную фигуру Раздолбай видел раньше только в кино у Шварценнегера, а такого лица не видел вообще никогда. Зверская физиономия качка могла бы украсить книгу «Самые ужасные преступники мира», и даже попасть под башенный кран казалось менее страшным, чем к нему в руки.
- Уфф... Здесь надо смотреть в оба! – напомнил себе Раздолбай.
Он прошелся по периметру зала, лавируя меж барракудьих туловищ, и высматривая еще каких-нибудь симпатичных девушек. Чувствуя, что решимость знакомиться угасает, он спешил выбрать самых эффектных – таких, чтобы желание подойти к ним оказалось сильнее страха услышать отказ.
- Шесть баллов, семь баллов, семь баллов, пять баллов… - щелкали в голове оценки, - О!
Ультрафиолетовые «кони» отошли с танцпола и поочередно кричали что-то друг другу на ухо возле барной стойки. Очки они сняли, и теперь, знакомясь, можно было заглянуть им в глаза.
- Девушки! Угостить вас чем-нибудь выпить?
«Кони» просканировали Раздолбая недоуменным взглядом, переглянулись и расхохотались так, словно перед ними отмочил удачную репризу коверный клоун.
- Ну, ваащеее… - протянула одна из них, и утащила подругу за собой в толпу.
- Что «ваще», почему «ваще»? – забеспокоился Раздолбай, услышав в этом «ваще» приговор.
Остатки решимости он собрал, чтобы сделать еще одну попытку, выбрав теперь кого-нибудь баллов на семь – не выше. Возле самого выхода, где переливался миллионом звеньев цепочный занавес, одиноко стояла с сигаретой симпатичная, но миниатюрная для «коня» девушка.
- Микроконь... Пони! – нацелился Раздолбай, готовый, если услышит отказ, сразу направиться прямиком сквозь цепочки на выход.
- Девушка, хотите что-нибудь выпить?
- Если купите мне стакан сока – я скажу спасибо.
Раздолбаю показалось, что музыка заиграла громче.
- Стойте здесь, не уходите! Я сейчас!
Пробиваясь к бару, он представлял, как пьет с девушкой сок, рассказывая ей про свою «Тройку» - видит заинтересованный взгляд, говорит, что хочет стать Рембрандтом… Мысленно поясняя, в чем величие этого голландского живописца, Раздолбай понял, что одного стакана сока не хватит, и решил брать с запасом на долгие посиделки.
- Апельсинового сока дайте пакет.
- Двадцать долларов.
- СКОЛЬКО?!
Бармен молча развернул на барной стойке ламинированную карту с ценами – стакан сока стоил четыре доллара, и в литровый пакет их действительно помещалось пять. Отдавать двадцать долларов за картонный кирпич, стоивший в любом ларьке не больше пятнадцати рублей, казалось Раздолбаю с одной стороны идиотией, с другой – шиком, способным пробудить к нему интерес. Шика он разглядел больше, и вернулся к девушке, держа в руках пакет с таким видом, словно это было сердце только что поверженного дракона. Девушка поперхнулась сигаретным дымом, беззвучно проговорила слово, в котором никак не угадывалось «спасибо», затоптала бычок шпилькой и скрылась за цепочками с поспешностью, похожей на бегство.
- Сок за двадцать долларов придется пить одному, - подумал Раздолбай, - На шик не очень похоже.
Дискотечное буйство шло на спад. «Умц-умц» по-прежнему колотило со всех сторон, но «фить-фить-фить» и «давай-давай» больше не слышалось. Девушек в толпе становилось меньше, и барракуды, теряя интерес к танцполу, тянулись к бару, от которого друзья то и дело отводили в сторону какого-нибудь поникшего плавниками хищника. Самое время было уйти с чувством, что праздник удался, но Раздолбай давился всего только третьим стаканом сока и оставить на столе полпакета стоимостью в недельный продуктовый набор не мог из принципа. Недавний восторг вытесняла грусть. Подобное чувство он испытывал в пять лет, когда мама впервые привела его в Детский мир – тот самый, где теперь щурились иномарки. Горы игрушек пьянили радостью – наборы конструкторов, танк на батарейках, пожарная машина, солдатики – счастьем было на это смотреть, гадая, что именно доведется унести домой. Оказалось, что они пришли выбирать новые ботинки на осень. Дядя Володя тогда еще не появился в их жизни, и на вопрос, почему они не могут купить вместо ботинок конструктор или пожарную машину, мама просто ответила:
– По лужам в октябре будешь в пожарной машине ходить? Деньги у меня только на обувь.
Ботинки, впрочем, они не смогли выбрать тоже – не нашлось нужного размера, и грусть, с которой Раздолбай покидал тогда Детский мир, очень напоминала ту, что накатывала на него сейчас.
- А говорил «дано будет», - обозленно припомнил он внутреннему голосу, - И чего? В лицо смеялись, убегали, как от придурка. И даже не десятибальные «кони»… Все, нечего больше здесь делать.
Допив последние пол-литра сока залпом, Раздолбай пошел к выходу. Цепочки в коридоре заскользили по его телу десятком утешающих рук, как бы приглашая вернуться, но он раздраженно отмахнул их в сторону. Ему хотелось оказаться здесь снова, но, зная теперь цены в баре, он понимал, что предлагать девушкам «чего-нибудь выпить» сможет нескоро. А может быть, вообще никогда не сможет…
- Как жить? Где добывать деньги? – снова завертелись в голове вопросы, которые он в своем надрывном загуле пытался забыть.
В кармане оставалась последние сто рублей, отложенные на дорогу домой. Раздолбай назвал адрес таксистам около клуба и, ответив на вопрос «сколько», услышал недобрый смех. Пришлось идти пешком через темные площади спортивного комплекса до шоссе, рассчитывая поймать там кого-нибудь посговорчивее. Он шел быстро и примерно на полпути нагнал девушку, увидев которую, замедлил шаг, чтобы следовать за ней на небольшом расстоянии и наслаждаться последним приятным зрелищем этого вечера. Высокая девушка, в коротких обтягивающих шортах ядовито-зеленого, почти люминесцентного цвета и таком же топике, пошатываясь на высоких каблуках, шла, прижимая к боку, огромного плюшевого медведя.
— Вот ведь, подарил кто-то, - думал Раздолбай, - Есть у нее парень, который ее целует, гладит эти длиннющие ноги… Как это все совсем рядом, и так далеко от меня.
Каблук девушки, видимо, попал в щель между плитками, потом что она вдруг запнулась на ровном месте, взмахнула руками и повалилась прямо на свою плюшевую игрушку. В первый миг Раздолбай решил подождать, пока она встанет, чтобы снова за ней следовать, но прикинул, насколько глупо будет выглядеть, если девушка его заметит, и продолжил идти, как шел. Вскоре он с ней поравнялся.
- Вам помочь? – спросил он, потому что девушка все еще сидела на бетонных плитах.
- Ну, руку дай что ли.
Раздолбай протянул руку. Девушка, сжав ее с абсолютно неженской силой, подтянулась и взгромоздилась на свои каблуки, оказавшись с ним почти одного роста. Он опустил взгляд и чуть не упал сам – желто-зеленый топик плотно обтягивал груди, каждая из которых была размером почти с его голову.
- Ну… больше не падайте… - выдавил он, отходя.
«Идиот! – набросился он на себя, едва сделав шаг в сторону, - Сказал бы что-нибудь веселое… Проводить предложил…»
- Молодой человек! – послышалось сзади, - А может, вы мне поможете медведя до метро донести? Я с ним, кажется, не дойду. Блин, все деньги пропила с подругами, на тачку нет…
- Да, я тоже отличился – сока выпил на двадцать долларов, - щегольнул Раздолбай, - Давайте, помогу, конечно. Метро два часа ждать – сейчас только четыре.
- Ну, подожду как-нибудь, не зима.
На вид девушке было лет двадцать пять. Грубоватые черты лица и немного странный дикарский взгляд, который Раздолбай объяснил выпивкой, делали ее скорее отталкивающей, чем привлекательной, но грудь и ноги искупали все – Раздолбай готов был нести пудового медведя через весь город лишь бы идти рядом.
- Не страшно здесь одной ночью ходить, - спросил он, чтобы завязать разговор.
- А что может быть?
- Ну, не знаю… Пристанут.
- Я тебя умоляю. Пристанут – назову пару фамилий, на этом приставания кончатся. Потом будут стоять оправдываться – приставатели.
- Что это за фамилии такие?
- Тебе лучше не знать. Но вообще я ночью не хожу. Не боюсь, просто встаю рано – у меня тренировки.
- Чем занимаешься?
- В тренажерке. Завтра попу качать, блин… Как пойду? Весь режим к черту. Была с друзьями на даче, там поссорилась с человеком, ушла в отрыв.
- Медведь от него?
- Ага. Узнал, где я – передал в клуб мириться. Шел бы лесом, вместе с этим медведем. Козел – есть козел.
«С парнем расстается – будет свободна. Ночью не ходит – не шалава. На вид…. Баллов семь, нет, за грудь – восемь! - сами собой вспыхивали в голове Раздолбая оценки.
Пока они шли до ворот спорткомплекса, Раздолбай узнал, что девушку зовут Кристина, два раза насмешил ее удачными шутками, и, когда впереди забрезжил свет фонарей над шоссе, лихорадочно стал думать, как произвести на прощание настолько благоприятное впечатление, чтобы заполучить телефон.
- Может, предложить ей дождаться открытия метро вместе? – прикидывал он, - Нет, получится, что набиваюсь. А если… точно! Стоит рискнуть!
- Кристин, слушай, у меня деньги остались как раз тачку поймать, - начал он невзначай, - Давай тебя с медведем посадим. Как ты с ним на метро поедешь – ему с такими размерами надо проезд оплачивать.
- Рыцарь – обалдеть, - искренне восхитилась Кристина, - И сам будешь метро ждать?
- Зачем ждать – дойду за это время пешком.
- Ну, смотри. Правда, я пока не очень пойму, куда ехать... А ты с кем живешь – один, с предками?
- Один.
- А поехали тогда к тебе. Приютишь на ночь с медведем?
Садясь рядом с Кристиной на заднее сиденье тормознувшего по взмаху руки жигуленка, Раздолбай не верил, что все это происходит с ним наяву. Он косился на обтянутую топиком грудь в сантиметрах от своего плеча, на длинные ноги, подвернутые в тесном проеме между сиденьями коленями в его сторону, и хотел, опустив стекло, заорать от восторга на всю улицу.
- Ай да Бог! – ликовал он, стараясь казаться невозмутимым, - Обещал и сделал! Как это просто, оказывается – получать желаемое. Просишь, слышишь «дано будет», и вот – само собой, почти без усилий такая девушка! А ведь если с ней получится, можно и спор выиграть с Мартином. Лицо, конечно, грубоватое – не как у Тани-Перье, но все остальное – девять баллов, не меньше! Кожа могла быть получше – ноги в красных точках каких-то… Ладно, что я думаю – если все сложится, покажу Мартину, и решим – считать ее или нет.
- У тебя есть халат какой-нибудь или рубашка? – спросила Кристина, переступив порог раздолбайского жилища и придирчиво разглядывая свисающие в коридоре лоскутья отклеившихся обоев.
- Найдем.
- Мы на даче шашлык жарили, я смотрю у меня топик, шорты – все в саже. Что ты вообще завтра делаешь, какие у тебя планы?
- Никаких вобщем-то.
- А давай ты весь завтрашний день посвятишь мне? Я одежду постираю, мы посидим, что-нибудь поделаем – к вечеру все высохнет, я поеду домой. Что скажешь?
- Буду рад. Мне твоя компания нравится.
Раздолбай ожидал услышать что-нибудь вроде «взаимно», искал в глазах Кристины благосклонный лучик, но не услышал ничего, а в глазах разглядел тот же блеск, который смутил его в начале знакомства. Так могли блестеть глаза до предела возбужденного человека, при том, что внешне Кристина выглядела спокойной и даже усталой.
- Я смотрю у тебя одна большая кровать и диванчик, - быстро оценила она комнату, - Ты ведь джентльмен?
- А ты разве не поняла еще?
— Значит, мы с мишкой спим на большой кровати, а ты на диванчике и не пристаешь. Договорились?
- Я так и хотел предложить, - согласился Раздолбай с легкостью.
Конечно, он предпочел бы, чтобы на диванчике ночевал мишка, но приставать действительно не входило в его планы.
- Мы друг друга совсем не знаем. Что получится? – думал он, - А завтра у нас целый день. Я вызову доверие, постараюсь понравиться – тогда…
Что будет «тогда» страшно было даже представить. В тесной квартире формы Кристины казались еще более выпуклыми, и от их близости перехватывало дыхание.
- Я запрусь в ванной. Рубашку дашь?
- Там халат.
- Тогда все, можешь гасить свет, ложиться. Я купаться буду, стирать – это надолго.
Хлипкая фанерная дверь ванной захлопнулась. Раздолбай застелил диван запасным комплектом белья и, уповая на то, что Кристина не успела запомнить расположение мебели, придвинул его поближе к кровати – пусть не приставать, но быть поближе к нежданной гостье ему все же хотелось. И, конечно, он совершенно не собирался спать.
Плеск воды в ванной тянулся вечность. Наконец, скрипнули дверные петли, и послышались легкие шлепки мокрых босых ног. Раздолбай закрыл глаза и стал дышать как можно ровнее. Тихо крякнула старая кровать в полуметре за его головой. «Интересно, в чем она легла? Прямо в халате или…»
- Спишь?
- Ммм, - промычал Раздолбай, притворяясь сонным.
- Одеколон есть у тебя?
- Какой?
- Ну, парфюм обычный. Любой.
Раздолбай «сонно» приподнялся на локте. Кристина лежала под одеялом.
- Есть лосьон после бритья.
- Дай, пожалуйста. Комары на даче все ноги искусали – чешется, не могу.
Раздолбай потянулся и достал бутылочку с лосьоном из тумбы рядом с диваном.
- У меня мышцы после тренировки забиты – наклоняться больно. Можешь смазать мне?
- В смысле?
- Ну, просто налей на ладонь, смажь мне ноги.
Сердце заколотилось так, что, казалось, стучит на всю комнату. «Она всерьез или намекает?» - перепугался Раздолбай, осознав, что, если Кристина захочет большего, чем облегчения от укусов, может получиться, как с его детской попыткой поплавать в море. В десять лет он учился держаться на воде в небольшом, по грудь, бассейне детского санатория, и даже переплывал его, оттолкнувшись от бортика, задержав дыхание и молотя руками. Позже, поехав с родителями в Гагру, он решил в один из дней искупаться и пошел в воду в полной уверенности, что сейчас покажет маме высокий класс. И показал, отплыв от берега, насколько позволял воздух в легких. Когда захотелось вздохнуть, он привычно, как в бассейне, намерился встать на дно, но с ужасом обнаружил, что ногам не на что опереться. Уйдя с головой под воду, он отчаянно вынырнул, и тут его накрыло волной, вбив обратно в ревущую темно-синюю бездну. Он перевернулся и вообще перестал соображать, где верх, и куда грести. Легкие взрывались без воздуха, он барахтался в панике и в какой-то момент, ощутив пяткой мшистый камень, оттолкнулся изо всех сил. На миг в глаза ударило золотое солнце. Раздолбай успел судорожно вдохнуть, услышал рядом пронзительный женский крик «тонет!», и новый удар волны снова вколотил его в подводный сумрак. «А ведь это все…» - подумал он, чувствуя, как в нос врывается соленая вода, которую он едва успевает проглатывать, чтобы не захлебнуться. Вдруг какая-то сила вытащила его наверх, и золотое солнце снова засияло в небе – незнакомый мужчина держал Раздолбая под мышку. В три гребка он вытолкнул его на место, где можно было стоять, и прежде, чем уплыть, мощно и быстро, подобно колесному пароходу, веско напутствовал:
- Не умеешь плавать, не лезь на глубину, ослик.
- Я думал, я умею… - прокашлял Раздолбай, отплевываясь водой, но мужчина уже не слышал.
Первый опыт с Дианой представлялся Раздолбаю достаточным, чтобы считать себя в постели умелым пловцом, но теперь, видя перед собой волны одеяла, облегавшего манящее тело Кристины, он вдруг понял, что Диана была детским бассейном, а сейчас перед ним пучина. И он потонет в ней насмерть, будет лежать потом, как выброшенный на берег утопленник – мокрый, склизкий, беспомощный. И спасительный мужчина не выручит его, подобно мощному пароходу, а если бы вдруг, непостижимым образом, явился и выручил, от такой помощи осталось бы только действительно утопиться.
- Ну, ты смажешь или чего?
- Да, уже плеснул.
Согнув ладонь горстью, чтобы не потерять лужицу холодящей жидкости, Раздолбай проник рукой в жаркое пространство под одеялом и сразу наткнулся пальцами на прохладную костяшку колена. Чувствуя, что вести руку вверх – это плыть на глубину, где не встретишь дна, он повел ее вниз – по гладкой голени. По руке побежал ток, командуя выключенному в обычной жизни моторчику гнать в голову сладкий дурман.
- Отбился поход в клуб! – подумал Раздолбай, чувствуя, как скулы расплываются с блаженной улыбке.
- Выше, - потребовала Кристина.
Рука Раздолбая двинулась за буйки. Ладонь встретилась с теплой мякотью бедра, и моторчик погнал дурман на полную мощность.
- О-о-о! – громко простонала Кристина, словно лосьон принес ей невиданное облегчение, - О-о-о!
- Да здесь, кажется, уже глубоко! – занервничал Раздолбай.
- О-о-о! – заголосила Кристина на всю комнату, как персонаж «Мокрых и Диких», накрыла руку Раздолбая своей ладонью и двинула ее по бедру на горячую внутреннюю сторону.
- Не, не, не, мы так не договаривались! Я обещал не приставать, - отпрянул Раздолбай, будто его потащила в океан клешня гигантского краба.
- Ну и хрен с тобой, - сказала Кристина, отворачиваясь на бок.
Повисла тишина, но, если бы мысли Раздолбая можно было озвучить, комнату заполнили бы истошные вопли.
- Идиот, кретин, трус! – орал он на себя, - Она – почти «конь» – восемь баллов, все само складывалось. Как ты собираешься выиграть спор с Мартином, если боишься, даже когда тебя тащат за руку?! А если бы здесь была девушка вроде Тани-Перье, и нужно было действовать самому? Никогда бы ты не решился, потому что не смог использовать даже ТАКОЙ шанс! Бог для тебя все сделал, а ты…
- Я точно знаю, что поступил правильно, - стал он думать, когда самобичевание выгорело, - Я не смог бы скрыть, что у меня мало опыта, а она – чужой человек, подняла бы на смех, унизила. Не мог же Бог привести ее сюда для этого! Значит, шанс не упущен, просто еще не время. Если бы мы были дольше знакомы, она стала бы помогать, подсказывать… Я получил бы опыт, которого сейчас не хватает. Мы договорились завтра быть целый день вместе – сблизимся, попробую оставить ее на вторую ночь, и тогда…
Представив волнующее «тогда», Раздолбай аж вытянулся на диване и стал считать свое отступление не трусостью, а разумной тактикой с участием высших сил.
- Я слышал «дано будет», и в тот же вечер привел домой девушку – Бог решил мне помочь, - раскладывал он, - Я правильно не стал делать ничего сейчас, значит, все получится завтра или чуть позже – иначе, зачем Богу это устраивать? Она, конечно, не совсем «конь» - хотелось бы такую, как Таня, но для такой, как Таня, у меня все равно нет смелости. Бог это знает, и привел Кристину, чтобы я получил нужный опыт. Потом поможет опять. Я выиграю спор!
Умиротворенная улыбка и мысль «скорее бы завтра» поставили точку в насыщенном дне, и Раздолбай выключился.
-… я тебе говорю, Маш, ты ему по херу, он просто любит Алису, любит вашу маленькую дочку. Человек вмазывается героином, и ему по херу – с кем трахаться, где трахаться. Я пыталась тебе в сауне объяснить – врезала раз, ты упала под стол, но я зла на тебя не держу. Просто не хочу, чтоб ты молодость потратила на этого наркомана – упустила шанс найти нормального отца для Алиски… - толковала кому-то Кристина, расхаживая по комнате в Раздолбайском халате с телефонным аппаратом в руках.
Солнце светило в верхнюю кромку окна, и это значило, что время за полдень. Увидев, что Раздолбай проснулся, Кристина прикрыла трубку.
- Извини, разговариваю. Можешь пока за пивом сходить? Голова трещит – три бутылочки портера возьми для меня, ладно?
Раздолбай кивнул и вытащил из заветной коробки двадцать долларов. Распитие с Кристиной пива показалось ему хорошим поводом для сближения, а то, что предлагалось делать это с утра, обещало более тесные отношения к вечеру.
- Может, днем даже успеем – под портер-то, - обнадежил он себя, обуваясь в прихожей, - А она добрая – переживает за кого-то, заботиться.
Когда он вернулся с шестью бутылками, Кристина торопливо захлопнула дверь комнаты, приглушив свои выкрики.
- … дай мне его! Я сказала, дай мне Вадима, тварь! Мне по херу, что он в душе, слушай по слогам по-хе-ру. Дай ему трубку, или то, что было в сауне, массажем покажется. Значит, отнеси телефон в ванную… Алло… Вадим… Дверь закрой, чтобы эта коза не слышала. Моешься, животное? Перетрахался? Сперму смыл?
Раздолбай замер с бутылками и слушал, боясь нечаянно звякнуть. Перед ним словно открылся глазок в чужую жизнь, рядом с которой собственное бытие, несмотря на двадцать два года, казалось детским.
- Вадим, выслушай меня… Просто выслушай… Что я хочу? А ты не догадываешься? Вернись. А не надо придумывать для чего, просто будем вместе, как раньше. Да, сказала, что ты наркоман. Хочу, чтобы эта коза отвалила, не поможет – куплю справку, что у тебя СПИД. Мне плевать, ты меня знаешь. Просто вернись и все…
Раздолбай завидовал. Неизвестный Вадим стоял, наверное, сейчас голый в ванной, как Аполлон – животное, а красивая на восемь баллов девушка умоляла его вернуться и придумывала небылицы, лишь бы отвадить соперницу, которую была готова избить. Интересно, ради него – Раздолбая, девушка стала бы драться с разлучницей? Какая все-таки у других взрослая жизнь!
- Вадим… Вадик, подожди… Вадик!
Трубка грохнула об рычажки аппарата так, что к удару подмешался жалобный звон. Раздолбай подождал, чтобы Кристина не поняла, что он подслушивал, и осторожно заглянул в комнату. Чиркнула зажигалка. Разгорелся кончик длинной коричневой сигареты.
- Покурю, можно?
- Кури. Я слышал обрывки фраз – у тебя нервный был разговор.
- Да уж.
- С тем, от кого медведь?
- Нет, медведя другой козел притащил – с которым живу. Вчера на даче стала звонить Вадиму, он услышал – вынес мне мозг. Получил обратку – мириться пришел. Нормально ты портера принес шесть флаконов!
Раздолбай поставил бутылки на стол и плюхнулся на диван. Как только обозначилось его третье место в очереди, желание пить с Кристиной пиво, пытаясь ей понравиться, немедленно улетучилось.
- Ноги, наверное, просила мазать действительно из-за комаров. Ни на что и не намекая вовсе, - совсем огорчился он, расставаясь с верой в шанс, который льстил ему даже будучи упущенным.
- Ну, чего ты завис? Один – козел, второй – козел, давай ты еще день портить будешь. Открывай!
- Нет, все-таки поборюсь! – прибодрился Раздолбай, метнувшись за открывалкой, - Объясню ей, что она достойна лучшего, и намекну, что лучшее – это я. Надо только выбрать момент.
К середине второй бутылки, бессмысленные фразы, которыми они перебрасывались, незаметно перешли в увлекательный разговор. В словах по-прежнему не было никакого смысла, но в притухших глазах Кристины снова появился перевозбужденный блеск, она громко смеялась, когда Раздолбаю удавалось шутить, и курила одну за другой свои длинные сигареты, сбрасывая пепел в далеко стоявшую пепельницу, отчего запахнутый халат то и дело приоткрывался, даря Раздолбаю зрелище, ради которого он готов был со вниманием слушать любую чушь.
В свой черед он стал рассказывать о планах нарисовать «Тройку» – пылко, но бездумно, словно пустив магнитофонную запись. Пока его губы автоматом тараторили десятки раз проговоренную про себя речь, взгляд с жадностью искал со стороны Кристины признаки симпатии или хотя бы искреннего интереса.
- Посмотрела на меня чуть дольше... Согласилась и засмеялась… - мысленно отмечал он, - Опять стряхнула пепел – понимает, что я все вижу, а пепельницу ближе не ставит.
- … и если нарисовать, как надо, можно получить премию «Золотая кисть». Пять тысяч долларов за картину – неплохо, - договорили губы. Заготовленная речь кончилась – не хватало только щелканья автостопа.
- Неплохо, но это сколько же рисовать? – сочувственно прикинула Кристина.
- Прониклась! – обрадовался Раздолбай и будто перевернул в голове кассету, запустив сторону, на которой могло быть написано «Дядя Володя – избранное, лучшее, подходящее».
- Долго, но главное – закончить. Я сейчас не картину пишу – я себя делаю на всю жизнь. Раз победил – на всю жизнь победил. Если получится хорошо, значит – это моя дорога. Надо этим заниматься, ни о чем больше не думать. Если получится не очень… Родители обещали отправить в штаты. Поучусь, получу какую-то другую профессию. Но это потом, сейчас главное – «Тройка».
- Да, ты – молодец, целеустремленный. Не то, что Вадим. Он, конечно, не наркоман, но семь пятниц на неделе. То автосервис, то челноком в Турцию… Мы поссорились, знаешь как? Он пришел, на полном серьезе стал гнать, что хочет стать нефтетрейдером. Я говорю, придурок, у тебя головы запасные есть, менять, когда пулю словишь? «А-а, что ты в меня не веришь, я тоже крутой…» Я говорю, видела крутых, мальчик. Ты убить можешь? Молчит. Ладно, пусть не сам убить – заказать? Мнется, как целка. Ну, и не лепи мне тут из себя, говорю, вози кожаные куртки – нам на рестораны хватает, Психанул – писец! Вышвырнул из окна мою сумку, разбил очки Макс Мара. На хрен мне такой головняк?
- Пора! – решил брать быка за рога Раздолбай.
- Знаешь, мне кажется, ты недостаточно себя ценишь, - проникновенно заговорил он, - Что это за отношения, если можно чужую вещь из окна? Я бы выставил вон в два счета, если бы мне что-то испортили. Дело не в вещах, просто это неуважение, которое нельзя принимать. Ты – девушка на восемь баллов, знай себе цену.
- Восемь по какой шкале?
- По десятибалльной.
- Хм, по десятиба-альной, - нараспев протянула Кристина, и ее глаза заблестели как в лихорадке, - За что ты, интересно, два балла списал?
- Ну, так… По мелочи… Какая разница?
Кристина развернулась в сторону Раздолбая, картинно всплеснув руками.
- Один, наверное, за кожу да? – спросила она кокетливо, - В Москве сохнет, да еще комары покусали. Если бы я сразу после Мальдив была, наверное, поставил бы мне девятку?
- Конечно! - заверил Раздолбай, - Но даже и восемь много, девушку на восемь – поди найди.
- А на десять?
- Еще реже.
Кристина засмеялась.
- Мала-адо-ой челове-ек, - снова пропела она, - то есть вы сейчас, сказали мне в лицо, что есть телки круче меня, да? Просто редко встречаются?
- Я не это имел в виду, - заерзал Раздолбай, понимая, что оплошал.
- Имел, имел. Ну, допустим… А ты сам-то на сколько баллов, как думаешь?
- Слушай, это игра и только для оценки девушек.
- А почему ты думаешь, что девушки не оценивают парней? Вот ты за кожу списал один балл, а второй за что? Ноги кривые, задница не такая?
- Да все у тебя нормально!
- А то я не знаю! Но балл ты за что-то списал. Хочешь, я прикину, на сколько ты баллов?
Раздолбай напрягся под оценивающим взглядом Кристины.
- Начнем с десяти. Морда, в принципе, ничего – симпатичная. Не списываю. Точно знаешь, чего хочешь в жизни – плюс один. Одиннадцать. Фигура – пиздец, ужас. Минус четыре сразу.
- Что?!
- А ты на себя в зеркале раздетым смотрел? Я не знаю, какая телка с тобой в постель ляжет – ты же дистроф конченый, у тебя руки тоньше моих. Нормальный мужик сто раз бы уже в зал пошел, подкачался – значит, воли у тебя тоже нет, и вся твоя целеустремленность – фигня, останется все хотелками. Еще минус два. Тачки у тебя нет, бабок нет, квартира – бомжаник. Минус три, но ладно, я добрая – скину два только. Итого, три балла, вот троечных себе ищи в пару. А то десятки ему подавай – размечтался.
Кристина поставила на пол допитую бутылку и потянулась за открывалкой. Приоткрывшийся халат снова поманил зрелищем, но теперь оно показалось Раздолбаю почти отвратительным.
- Если я на три балла, зачем ты со мной поехала? – спросил он, чтобы как-то прийти в себя.
- Не хотела ехать домой, хотела, чтобы мой парень попсиховал.
- И поехала с первым встречным?
- А чего тебя бояться? Я же видела, что смогу тебе пиздюлей дать, если что.
- Ну, это вообще… не факт.
- Да какой «не факт»? Ты хоть сорок килограммов для начала пожми в зале. Правда, был момент – да, когда я подумала, может с тобой трахнуться. Просто так – зла была на своих козлов. Но ты, блин, даже это не смог. Кстати, за нерешительность еще минус балл.
Если бы Раздолбай стоял, а не сидел, его бы наверняка шатало.
- Знаешь… тебе лучше уйти, - выдавил он, чувствуя, что не хочет видеть Кристину больше ни одной секунды.
- Прям разбежалась! Во-первых, я не допила пиво. Во-вторых, шорты, скорее всего, не высохли. И потом, ты обещал, что сегодняшний день я смогу провести у тебя. Хочешь, чтобы я списала еще балл за то, что не держишь слово?
- Я больше не хочу, чтобы ты была здесь.
- А мне по барабану, что хотят или не хотят двухбалльные мальчики.
— Значит, так, - веско сказал Раздолбай, вставая и стараясь копировать голосом дядю Володю, - У тебя два варианта. Или ты сейчас уходишь тихо сама, или уходишь громко с милицией.
Давая понять, что нисколько не шутит, Раздолбай взял телефон. Он действительно был готов набрать 02, если бы Кристина сейчас же не пошла одеваться, и нравился себе в эту секунду, считая, что прекрасно овладел ситуацией. Однако прежде, чем он сообразил, что происходит, Кристина вскочила с кресла, выхватила телефон из его рук и с размаху швырнула старенький аппарат об пол так, что детали десятками разлетелись по комнате.
- Ну, давай, звони в милицию. Че ты там говорил? Если бы испортили твою вещь, ты бы в два счета выставил? Выставляй, пробуй. Может, одной вещи мало?
Кристина схватила рубашку Раздолбая за ворот и резко рванула вниз. Громко треснуло от плеча, и вся правая сторона, порванная наискось повисла клоком. Раздолбай открыл рот, впервые осознав, что «хлопать губами, как рыба» - не метафорическое выражение.
- Да она сумасшедшая! – ужаснулся он, поняв, что значил странный блеск глаз Кристины и их дикарское выражение.
- Будешь сидеть тихо на кухне – я посплю и уйду. А еще раз предложишь мне уходить, я тебе устрою беспредел, понял? – сказала Кристина, бесстыдно распахивая халат, чтобы поправить его и потуже затянуть поясом.
- То есть это сейчас еще не беспредел был?
— Это цветочки. В общем, я допью портер и лягу, а ты делай что хочешь. Но учти, пока ты за пивом ходил, я звонила отцу. У него телефон с определителем, там теперь есть твой номер. Он знает, где я, а тебе лучше не знать, кто он. Я же вижу, что ты все еще надеешься – вдруг получится меня трахнуть. Так вот, тронешь меня спящую пальцем – будешь потом так оправдываться… Плакать будешь, умолять… и яму рыть. Понял? Вали отсюда.
- Что значит «вали»? Я у себя дома.
Кристина уперлась Раздолбаю кулаками в плечи и двинулась на него, как бульдозер. Он попробовал сопротивляться, но только убедился, что его гостья действительно сильнее.
- Наверное, можно с ней справиться, если драться всерьез, - думал он, скользя тапочками назад по паркету, - Ударить кулаком изо всех сил, разбить нос. Она не выдержит – все-таки девушка… Но в том то и дело, что девушка! Как с ней можно всерьез драться?
Тапочки Раздолбая пересекли порог комнаты, и дверь перед его носом захлопнулась. Не представляя, какие теперь можно предпринять действия, он действительно пошел на кухню, и там на него поочередно набросились бешенство, злость на самого себя и отчаяние.
- Напилась за мой счет, смешала с дерьмом, вытолкала! Сижу у себя дома гостем, и даже не могу прогнать эту тварь! Каким идиотом я был, придумывая себе «помощь Бога»! Бог устроил мне такое, да? Пообещал «дано будет» и дал это? Нет никакого «бога» — все это раздвоение и самообман. Но если нет, никто тогда не поможет! Все останется хотелками – не нарисую, не получу никаких пяти тысяч… Да если бы и получил – не хватит даже бомжатник отремонтировать! Зачем я придумал себе эту картину? Зачем слушал «голос», который так обманул? Обманул сейчас, обманет и с «Тройкой», даже если нарисовать ее. Вот тебе картина! Вот тебе! Вот тебе!
В бешенстве Раздолбай трижды показал небу согнутую руку, ударяя ладонью другой руки по сгибу локтя с такой силой, что по вене побежала холодящая боль.
Раздался долгий звонок в дверь, и перед глазами нарисовалось пугающее видение отца Кристины с помощниками и лопатой. Раздолбай на цыпочках подкрался к дверному глазку. Всполохи умирающей неоновой лампы на лестничной клетке высвечивали высокую темную фигуру. Незнакомец повернулся профилем, и Раздолбай узнал выпяченный вперед, как у Щелкунчика, подбородок.
- Мартин!
Он распахнул дверь. Друг, с которым они не виделись больше года, величественно переступил порог и с любопытством посмотрел на свисающий клок порванной рубашки.
- Судя по виду, ты вчера кутил как дикий король. Я потерял записную книжку с твоим номером и решил просто зайти. Я ведь не путаю – ты недавно стал на год ближе к итогу нашего номенклатурного спора?
Через приоткрытую дверь ванной Мартин увидел висевшие на батарее люминесцентные шорты и топик.
- Времени, вижу, не теряешь. Я не кстати?
- Мартин, ты даже не представляешь, как ты, кстати, и как я рад тебя видеть!
Чувствуя в старом друге поддержку, Раздолбай решил как можно скорее выпроводить с его помощью Кристину, но хотел представить себя в этой ситуации не жертвой, а ухарем.
- Слушай, я тут вчера снял одну в клубе… Ничего такая, с пятым номером… - он хохотнул, делая вид, что потешился этим номером сполна, - И вот, прикинь, напилась – не уходит.
- Как не уходит?
- Легла спать, говорит – никуда не уйду. Ку-ку реально – разбила мне телефон, порвала рубашку. Помоги выпроводить.
Мартин открыл дверь в комнату. Кристина повернулась под одеялом.
- Уважаемая, знаете, как ведет себя швейцар в дорогом отеле, когда пьяный постоялец не выезжает из номера? Я на днях имел честь узнать – дико напился в Негреско.
- Иди, знаешь, куда?
- Я ответил ему так же, и швейцар очень мягко, но непреклонно сказал, что меня есть пятнадцать минут.
- Кусай, знаешь, за что?
- Ровно через пятнадцать минут, с точностью Ролекса... – Мартин показал Кристине запястье, на котором поблескивал как будто хрустально-золотой слиток, - … крепкие люди с нашивками национальной гвардии выволокли меня под руки и буквально спустили с лестницы. Меня. С лестницы. Я не преувеличиваю. Французской национальной гвардии в этой стране, к сожалению, нет, но для спуска с лестницы я вполне могу позвать своего водителя.
С Кристиной случилась моментальная перемена, и Раздолбай заметил, что произошла она ровно в тот миг, когда Мартин показал часы. Это было похоже на магический знак, применение волшебной палочки. «Неужели, часы действительно столько значат?! – поразился Раздолбай, — Вот что мне еще нужно, кроме всего прочего – часы!»
- Слушай, давай без проблем, а? – сказала Кристина со смесью тревоги и неуверенности, - У меня болит голова. Я пару часов посплю и уйду.
— Именно так я говорил швейцару, когда гвардейцы топали по этажу. Кстати, кованые ботинки дико совершенно стучат по деревянным полам. Представляю, как обсералось сопротивление, когда они собирались в какой-нибудь старой гостинице на антифашистский сейшен, а их дико шло арестовывать гестапо. Двенадцать минут осталось.
- Твою мать… Ну, выйди что ли, я раздета. Принеси одежду! – последняя фраза была обращена к Раздолбаю, и брошена она была таким унизительным тоном, что он не смог отказать себе в удовольствии швырнуть люминесцентные тряпки через весь коридор.
- Ишь, какой борзый стал. Ничего… Отец с тобой разберется.
- За что? За то, что ты не хочешь уходить, когда просят?
- За то, что ты – мразь. Две мрази… Ублюдки…
- Я просил бы выбрать выражения, потому что мой статус диктует абсолютную невозможность принимать на свой счет подобные оскорбления, - предупредил Мартин.
- Слушай, фантик, ты прежде, чем понты гнуть, узнал бы, с кем говоришь. Тоже будешь со своим «статусом» перед отцом оправдываться и рыдать, ясно?
Выплевывая угрозу, Кристина в шортах и топике взгромоздилась на свои каблуки и стала выше на голову. Голос ее звучал решительно, и Раздолбай дрогнул – это были не пустые слова. Мартин спокойно вытащил из кармана кожаный чехольчик, извлек из него белый прямоугольник визитки и протянул.
- Обычно за меня оправдываются по этому номеру.
Магическое действие визитки затмило действие часов. Кристина взглянула на карточку, мигом стала похожа на облитую водой курицу и в несколько секунд испарилась из квартиры вместе со своим белым медведем.
- Ничего себе! Что ты ей показал?
- Выражение «фантик» выдало в ней бандитскую лярву, а на таких хорошо действуют большие погоны. А она не фуфло – мелкие буквы не успела прочесть, фамилию просекла сразу – знает.
- Кого?
- Я думал подарить тебе сто долларов, но судя по тому, что ты дико клеишь бандитских потаскух с маниакальным психозом или начальной шизой, с деньгами у тебя проблем нет. Я придумал подарок получше. Один раз сможешь по этому номеру позвонить – решить любую серьезную проблему. Я договорюсь. Держи.
Мартин протянул визитку Раздолбаю, и тот сразу узнал знакомое имя отчество – Сергей Викторович.
- Тот самый? Который приносил договор?
- Да, теперь большой человек. Надеюсь, понятно, что обратиться можно будет только в случае реально диких проблем и только один раз?
- Понятно. Спасибо, Мартин! Дико крутой подарок – проблемы можно решать, просто показывая.
- Пообещай никому не показывать или сейчас заберу.
- Клянусь.
Мартин позволительно кивнул, и Раздолбай спрятал визитку в коробку с остатками денег – бережно, как лепесток Семицветика.
- Если ты не сжег с этой девицей весь номенклатурный тестостерон, могу пригласить тебя в одно интересное место. Познакомишься с альтернативной мисс Мира. Готов?
- Спрашиваешь!
Жмурясь от счастья на переднем сиденье громадного Мерседеса, лакированную галошу которого гнал во весь опор бессменный Фархад, Раздолбай мысленно философствовал.
- Прикольно все-таки Бог устраивает, - думал он, - Щелкнет внутри «дано будет», и думаешь – вот оно, а это еще не оно, а только подвох, дразнилка. Злишься, отчаиваешься, и тут – хоп, настоящее «Дано» еще круче. Переживал из-за какой-то лярвы, а вот – раз-два, мчусь на Мерсе знакомиться с мисс Мира. Только… Как я со своими тремя баллами к ней подкачу?
Выставленная Кристиной оценка впечаталась в мозг клеймом, и напрасно Раздолбай пытался убеждать себя, что его просто хотела обидеть ненормальная девушка. Единожды взглянув на себя чужим взглядом, он не мог больше не замечать очевидного и понимал, что каждый балл ему списали заслуженно. Даже минус четыре за фигуру было не слишком жестко, потому что этот свой недостаток Раздолбай сам ненавидел сильнее всего.
- Может, действительно пойти в спортзал? – прикинул он, - Черт, за него тоже платить надо, а денег почти нет. Зачем я вчера столько потратил?!
Привычная хандра готова была кинуться на счастье как цепной пес, но слишком мягко мчался автомобиль, каждая деталь которого изучала комфорт, и слишком ароматным и ласковым был врывавшийся в открытое окно летний ветер. Хандра клацнула зубами и уползла пережидать, когда неподходящий для нее момент закончится.
— Значит так, - куражливо сказал себе Раздолбай, - Бог сказал «дано будет», устраивает мне встречу с мисс Мира – вот пусть и решает, как мне к ней подкатывать с тремя баллами. Не получится – окончательно решу, что нет никакого Бога, и внутренний голос – бред. Пусть это проверкой будет. Есть Бог – завалю мисс Мира, хоть я и трехбалльный. А не завалю – значит, все-таки никакого Бога нет. Хе, хе, посмотрим, как ты теперь выкрутишься!

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

- Слушай, ну дико рад тебя видеть! – сказал Мартин, отодвигаясь на сиденье подальше, чтобы окинуть Раздолбая подчеркнуто внимательным взглядом. На губах приятеля мерцала ироничная усмешка, и Раздолбаю казалось, что осьминог-Мартин посмеивается над его тонкой чешуйкой рачка. Впрочем, ироничным друг бы всегда, и, сделав усилие, Раздолбай заставил себя не думать, что причина усмешки – его никчемное положение.
- Я тоже. Как ты вообще, Март?
- Из твоих номенклатурных Химок нам до центра ехать сорок минут. Моя деловая жизнь достаточно скучна, чтобы говорить о ней столько времени, поэтому начнем с тебя. Как ты?
- Ну... Вчера отрывался в Ред Зон. Поил коней апельсиновым соком. По ценам они там сдурели, конечно – двадцать баксов пакет сока, прикинь.
- Дикий король.
- Сам пил не только сок, понимаешь… – Раздолбай подмигнул, - Цепанул спьяну эту кикимору. Круто ты помог ее выпроводить. Что это за Негреско, где такие швейцары?
- Отель на Лазурке.
- Мм…- кивнул Раздолбай, сделав вид, что понял, но потом все-таки уточнил - Лазурка это где?
- Во Франции. Мы катались там зимой на лыжах с моей тусовочкой, и очень удобно лететь до Ниццы, чтобы там брать авто. До гор несколько часов езды, и ты можешь за один отдых побывать и на лыжах, и на море. Море, правда, зимнее, и отсутствие загорелых жоп в купальниках вгоняет в сплин, поэтому на обратном пути я дико ужрался абсентом и проспал чек аут. Разумеется, никакая гвардия меня с лестницы не спускала, но мне надо было нагнать жути.
- Да уж ты нагнал! А что за тусовочка у тебя?
- Небольшая, дико номенклатурная компания из трех человек. Все заняты в разных сферах, каждый по-своему реализовался, поэтому нет никакой зависти, понтов друг перед другом – всякой самцовой фигни.
- Только веселый трындеж?
- О, слушай, ты помнишь! Трындеж, точно… Интересно, как там поживает Валера.
- Звонил сегодня. Живет в Германии, работает в банке, - козырнул Раздолбай, рассчитывая побить Лазурку Мартина если не своими успехами, то хотя бы успехами Валеры.
- Хм… Валера…. Я знал, что все чем-то таким кончится… - пробормотал Мартин так, словно Раздолбай упомянул овощной склад, а не банк.
- Так говоришь, словно немецкий банк – плохая работа.
- А что хорошего – уехать оттуда, где можно делать большие дела, туда, где никаких больших дел давно нет?
Раздолбай взглянул на летящую за окном улицу. Редкие цветные огни реклам, снуло-тревожные лещи, пара барракудьих Мерсов – неужели Мартин всерьез думает, что «большие дела» сейчас здесь, а не в Германии? Ну, допустим, Мерс у него тоже есть… Но в Германии, поди, каждый второй на таком ездит.
- Валера – толковый парень, но у него психология винтика. Пусть даже крупного, - продолжал Мартин, - И то, что он променял дикие возможности на корпоративное ползанье, говорит обо всем. Всегда будет встраиваться в готовые схемы вместо того, чтобы создавать собственные, и всегда будет исполнять то, что решают другие. Ничего своего у него видимо никогда не будет.
Раздолбай обиделся за Валеру, а за себя ужаснулся. Если банковская работа в Германии, казавшаяся ему недосягаемым успехом, выглядит в глазах Мартина так низко, на каком же тогда дне находится он сам? «Какую мне сейчас «мисс Мира»? Зачем я с ним еду?» - запаниковал он и бросился в объятия Внутреннего Голоса, - Господи, помоги мне! Прости, я хамил, разуверился, снова сомневаюсь, что ты есть – сделай так, пожалуйста, чтобы я опять убедился! Я понимаю, что Кристина была права, и не могу я сейчас ни с какой «мисс» мутить, но ведь может быть чудо? Небольшое, хоть на день, как в кино с Челентано, где шофер и принцесса… Там они друг в друга влюбились, мне такого не надо, но хоть чуточку! Все равно я с «мисс» долго не протяну – у меня денег нет, и я сам на три балла, но мне нужно убедиться, что ты есть, и я тебя не придумываю! Помоги, просто, чтобы я знал, что ты есть в самом деле. Ты нужен мне, без твоей помощи я не знаю, как выпутываться в этой жизни!»
Голос молчал.
- С Валерой было весело пить-гулять, но сейчас бы он в нашу компанию не вписался, - продолжал Мартин, не заметив, что Раздолбай на несколько секунд остекленел взглядом, обращаясь к другому собеседнику, - Со своими амбициями он все время мерился бы со всеми членами и дико бы утомлял. А у нас очень расслабленная, позитивная компания. Вадик – первый в России по порошку… Нет, не по тому, что ты мог подумать!
Мартин засмеялся и заговорщицки хлопнул Раздолбая по колену, хотя подумать тот ничего не успел.
- Он таможит стиральные порошки по накладным на зеленый горошек и дико захватывает рынок моющих средств. Там таможенная классификация другая, и он просто убивает всех ценами. Тимур нашел под Тулой кого-то бухарика из химической военки. Тот ему разработал состав, который смывает осадок со стенок нефтяных цистерн. Когда с цистерны сливают шестьдесят тонн нефти, там примерно четверть тонны остается на стенках. Сто вагонов – это двадцать пять тонн. Вот они эту нефть как-то смывают, продают НПЗ и те гонят из нее дико злючий бензин, который с присадкой химика-бухарика нормальный, а на деле чуть ли не семьдесят второй. В Москве они, ясное дело, эту бодягу не продают, потому что здесь у людей появились приличные машины, и они на этом номенклатурном топливе поедут прямо на сервис, а региональным «тазам» – отлично. Ну, и третий наш чувак – Славик, до сих пор не знаю, чем занимается. До шести лет жил в Сен-Тропе на яхте, папа у него тренер по теннису… Подозреваю, ставил бэкхэнд какой-нибудь наследнице старых денег, и, заодно, ставил кое-что еще, пока та не преставилась. В любом случае, Славик – чувак дико добрый, говорит на пяти языках, и писец воспитанный. Мне с моими выходками в стиле русского купечества все время хотелось дико совершенно перед ним извиняться.
- Хорошая тусовка, - вынырнул Раздолбай из транса.
- Да, засветились в первый же день. В ресторане приносят карту вин, Славик смотрит, тыкает пальцем в самое дорогое и официанту на чистом французском – «же уи пли ля-фа-па». И Тимур добавляет – «бегом, бля!» Официанты дико забегали – тут же всем стало ясно, кто приехал. Наша компания, сразу стала самая номенклатурная… Нет, не сразу. Сначала на первом месте были какие-то супруги-америкосы, которые справляли медовый месяц и везде ходили с толпой фотографов в свадебных нарядах. Тимур пытался подкатить к невесте, получил от мужа в табло, дал сдачи, фотографы все это засняли, и мы вышли вперед. Но если в каком-нибудь Гурзуфе такой статус принес бы дивиденды толпами телок, то на горных лыжах инвестиции в номенклатурность не окупаются ни фига – свободных телок там просто нет.
День примерно на третий заметили какую-то итальянскую семью – мама, папа, бабушка и телка. Славик на нее пялится, говорит – это русская модель. Мы ему – Славик, у нее рост метр шестьдесят. Он говорит – не важно. Она – фотомодель, я вам четко совершенно говорю – русская фотомодель из Нью-Йорка. Мы говорим, ладно – пусть русская модель из Нью Йорка – объясни, почему она отдыхает во Франции и лопочет по-итальянски? Ну-у… Знает итальянский язык, это ее родственники… В общем, Славик на нее дико навелся, стал смотреть каждую секунду. День смотрит, два… Ничего не делает, и только мимо нее на трассе так – шшшшух с форсом, и к нам – смотрела на меня или не смотрела? Не смотрела, разумеется, ни фига.
В итоге, в середине отдыха сидим вечером в каминном зале, видим, вплывает туда эта телка с бабушкой. Славик на нее косится и говорит – ну, мы же еще не хотим спать? Мы ему – Славик, дико хотим спать! Ну, может, мы хотим выпить еще бутылочку Вдовы Клико? Славик, мы не хотим никакой Вдовы Клико, мы хотим спать. Нет, подождите, я прошу вас, полчасика! Заказывает Вдову Клико, мы сидим, давимся этим номенклатурным шампанским, и, в конце концов, понятливая итальянская бабушка говорит телке – я на десять минут отлучусь. Не подойти становится идиотизмом, и мы говорим – Славик, или ты сейчас идешь к ней знакомиться, или не говоришь про нее больше ни слова. И он выдает – я не могу подходить к девушке, если меня не представили. Я тебя сейчас представлю – заявляет Тимур, подваливает к этой нимфе и выдает, показывая на Славика пальцем – «He’s the best Moscow fucker. Come to his room. Money no problem!» Слышит в ответ «вафанкуло, кольоне», тут же с криками «ора чиамо полиция» прибегает бабушка – знакомство в просере, больше мы с ней на одной трассе не появляемся. К счастью, там их больше ста тридцати.
Мартин замолчал, благодушно улыбаясь, и Раздолбай подумал, что сейчас он мысленно там – мчится в ореоле солнечно-снежных искр по ста тридцати трассам, сидит вечером в каминном зале, пялится на фотомодель… Какая невероятная жизнь у этих морских хищников, и как ничтожна жизнь пресноводных!
- О, как я хочу отрастить себе их плавники! – воскликнул про себя Раздолбай, относясь к придуманной когда-то Валерой метафоре как к реальности, - Так же, как они, тыкать пальцем в меню французского ресторана, давиться Вдовой Клико… Будет дано когда-нибудь?
Голос молчал. Раздолбай попытался ответить вместо него, и сам себе задал вопрос – а ты можешь таможить стиральный порошок как зеленый горошек? А смывать с нефтяных цистерн остатки?
В детстве Раздолбаю случалось обманывать самого себя так ловко, что собственная выдумка казалась правдой. Он подбирал на свалке автозавода несколько автомобильных деталей и на полном серьезе рассказывал друзьям, что делает себе машину. Друзья верили и не только потому, что, начитавшись Детской Энциклопедии, Раздолбай мог часами рассказывать об устройстве карбюратора или сцепления, но и потому, что в свою машину он верил сам. Даже зная, что деталей в ней должно быть несколько тысяч, а у него всего три, он был убежден, что действительно ее делает. Теперь обманывать себя не получалось. Несколько мелких барракуд в кожанках прогнали Раздолбая с Арбата, разбив этюдник, и он легко мог представить, что сделают более зубастые хищники, случись ему подступиться к составу с нефтью.
- Только Бог может мне помочь! – подумал он, снова бросился к пустоте и ужаснулся от новой мысли, - А вдруг Бог и все мои разговоры с ним – вроде той детской веры в автомобиль? Что-то совпало, что-то сбылось – и вот они – три детали, которыми я убеждал себя, что это правда. Но тогда я один, совсем один! Некому мне помочь ни в чем, никогда. Быть всегда рачком, ползать в тине… Господи, только не оставь меня! Ты обещал!
Молчание.
Воспоминание о пылающих самолетиках кольнуло сердце, и Раздолбай чуть не заплакал от жалости к себе – покинутому тем, кто обещал не оставить. Он представил, что увидит сейчас в метре от себя невообразимо красивую Мисс Мира, мгновенно влюбится, и желание обладать недоступным будет жечь его с той секунды, как она скользнет по нему равнодушным взглядом, до минуты, когда посланник Мартина выведет на его стене уничижительное клеймо. Без Бога ему не подняться со дна. Пари проиграно. Game over.
«Приехали», —сказал Фархад и плавно притормозил возле старого жилого здания.
Борясь с желанием убежать, Раздолбай пошел за Мартином. Он ждал, что сейчас они пройдут по мягким коврам, увидят толпы людей в смокингах и вечерних платьях, но вместо этого они зашли в подъезд, пропахший котами и куревом, поднялись на один пролет заплеванной лестницы, и Мартин приоткрыл тяжелую незапертую дверь первой угловой квартиры.
За порогом уходил в темную бесконечность узкий коридор, заполненный сигаретным дымом. Они прошли, словно через дымоход, и оказались в лабиринте крашеных масляной краской стен, узких дверей и бесчисленных тесных проходов. Несколько лучей концертных прожекторов тускло светили из разных точек, разбавляя темноту в цветной сумрак. Сновали людские тени. Нестройная музыка, которая будто забыла спьяну – джаз она, блюз или рок-н-ролл, переплеталась с голосами десятков одновременно говорящих людей, одетых вместо платьев и смокингов в растянутые свитера, мешковатые пиджаки и даже тельняшки.
- Где это мы?
- «Третий Путь» – самое контркультурное место. Мне надо с Петлюрой встретиться, кое-что обсудить.
Раздолбай не понял ничего из того, что сказал Мартин, но отметил, что тот, видимо, бывал в «контркультурном месте» не часто и в закоулках лабиринта путался. Они зашли в зал, где на подиуме из досок вышагивали, изображая моделей, три толстухи в белье из разрезанных грелок; заглянули в комнату, где двое парней мучили синтезатор и барабаны, извлекая ту самую «пьяную» музыку; еще поплутали по коридорам, толкаясь среди людских тел и задевая абстрактные картины на стенах.
- Здесь не может быть никакой «мисс», мы еще не на месте, - подумал Раздолбай, не представляя, что может искать номенклатурный Мартин в такой дыре, - Заглянули сюда по делу и поедем дальше. Найдем только этого белогвардейца, как его… Махно, что ли? А, Петлюру! Хулиган, наверное – выбрать такую кличку.
- Раскольников! Где Раскольников?! – послышалось из коридорных глубин.
- Раскольников, Петлюра – what the fuck?! – изумился Раздолбай.
- Перемещаюсь! – откликнулся из толпы высокий худой блондин с длинным носом-клювом
Он ринулся вглубь лабиринта, протискиваясь через людей, и когда приблизился к Мартину, тот схватил его за рукав.
- Борис, Петлюру не видел?
- Там, в шахматной, - отмахнулся блондин, не разбираясь, кто его прихватил.
- Повезло человеку с фамилией – готовый бренд, - сказал Мартин, кивнув ему вслед, - Я бы на его месте давно открыл кооператив по изготовлению номенклатурных топоров, а не держал этот притон.
- Ты хочешь сказать…
- Раскольников – настоящая фамилия. Это владелец.
- Ну, дела… Кого здесь еще ждать? Онегина с Колчаком? – подумал Раздолбай и занервничал. Ему было страшно предстать перед великолепной Мисс Мира, но еще больше он боялся разминуться с ней, проболтавшись зря в странном вертепе среди Раскольниковых и Петлюр.
- Март, слушай, мы надолго здесь?
- Ты не король нефига. Попал в интересное место и вместо того, чтобы дико впитывать впечатления номенклатурной губкой, рвешься отсюда как дикий совершенно бумажный змей в ураган. Где еще такое увидишь?
Мартин кивнул на проходившего мимо очкарика, одетого в пальто, сшитое из ковра с оленями, и черную кепку, увенчанную круглыми ушами Микки-Мауса. Раздолбай заглянул парню в глаза, ожидая встретить рассеянный взгляд утырка, который только и мог, по его мнению, ходить в подобном наряде, но с удивлением обнаружил за стеклами массивных квадратных очков острый взгляд, в котором не было ни хищной наглости барракуд, ни жертвенной растерянности лещей – только спокойная, проницательная уверенность.
- Что за чудо – новый морской вид? – изумился Раздолбай, не в силах понять, как можно вырядиться таким образом и так при этом держаться, - Неужели он и по городу ходит так? Вот прямо среди барракуд с этими ушами… Опять я чего-то в жизни не понимаю.
- Петлюра! – крикнул Мартин и целенаправленно двинулся к дальнему угловому столику в большой комнате с оранжевыми стенами и барной стойкой в углу. Всего в этом помещении стояло штук семь столов. Все они были шахматными в черно-белую клетку, но вместо пешек и слонов по ним то и дело стукали гранеными стопками. На некоторых досках стопок было примерно столько, сколько полагалось иметь фигур в начале партии, и по громким хуканьям, с которыми их ставили, на миг подняв, можно было не сомневаться, что каждый ход в этом турнире равнялся глотку водки.
- Петлюра! – еще раз прокричал Мартин.
Раздолбай ждал, что навстречу им поднимется рослый детина в папахе из черной овчины, но увидел невысокого, сухонького мужичка средних лет, со светлыми растерянными глазами, взъерошенной копной темных кудрявых волос и таким простецким лицом, что, казалось, где-то должна быть припаркована телега, на которой он тащился в свою деревню, пока не заехал в этот шалман пропустить стаканчик. Странно было наблюдать, как такой хмырь обнимает Мартина, но еще более странной показалась почтительность, с которой номенклатурный Мартин отвечал на приветствие.
- Я точно не понимаю чего-то, - снова подумал Раздолбай, подошел к столу, и остолбенел, увидев, в какую его приглашают компанию.
За столом с царственно-безмятежным видом восседала старушка лет семидесяти пяти. Он мяла кусочек хлеба морщинистыми губами, которые вваливались в беззубый рот, и непрерывно посылала окружающему миру лучистую улыбку блаженства. Круглая бородавка размером с ноготь лоснилась у нее посередине лба, напоминая камешек диадемы, а в белых седых волосах двигались в такт жеванию две больших ярких бабочки – пластмассовые заколки.
- Пани Броня, знакомься, - представил Петлюра и хлопнул старушку по спине, отчего та звучно рыгнула, обдав запахом котлет с луком.
- Слушай, Март, когда мы отсюда пойдем, а? – прошептал Раздолбай, не выдержав.
- Куда?
- Ну, туда, где эта … Мисс Мира.
- Так вот же она.
- Кто?
- Пани Броня. У тебя дикий невруб идет. В этом году будет конкурс альтернативная Мисс Мира в Лондоне. Мы с Петлюрой хотим ее туда вывезти. Я спонсирую участие, думаю – дикий шанс.
- Варежка, - подумал про себя Раздолбай.
Этот термин он придумал для себя в детстве, когда после целого дня ожидания вечерней программы мультиков в первом же титре обнаруживал это слово, вышитое красной шерстяной ниткой. Кукольный немой мультфильм про собачку из рукавицы был невыносимо скучным, и по какой-то причине ему в компанию всегда подбирали пару-тройку таких же унылых сюжетов. Несколько раз, надеясь, что в конце все-таки покажут «Ну, Погоди!» или «Чебурашку», Раздолбай, зевая, досматривал всю двадцатиминутную программу, но годам к восьми твердо усвоил, что «Варежка» - крах волнующих ожиданий, предвестник абсолютной скуки. И хотя в сегодняшнем крахе он мог винить лишь собственный слух, упустивший слово «альтернативная», теперь он ощущал, как «варежка» накрывает его с головой.
- Что с пропиской у нее? Узнал что-нибудь? — спрашивал Петлюру Мартин, который, напротив, оживился в этой компании.
- Какая у бомжей прописка – даже паспорта концов нет. Я не знаю, как ты загран сделаешь.
- Загран – забота нефига не твоя. С выступлением что придумал?
- О, это будет вообще пиздец! Представь, я вынесу ее на сцену в образе водяного – на ногах ласты, на башке водоросли – вся хуйня. Ей на платье вышью золотом лобок и соски, на башку медный проволочный парик, цветов напихаю в рот, в жопу…
Мартин довольно загоготал, хлопая себя по коленям. Пани Броня, все так же блаженно улыбаясь, несколько раз кивнула – идея с цветами ей нравилась.
- Полная варежка! – снова подумал Раздолбай и предупредил, выбираясь из-за стола, - Март, я пойду, поброжу – побуду номенклатурной губкой.
Происходящее казалось ему абсурдом, оскорбляющим здравый смысл, Мартина, несчастную Пани Броню, а, главное, его самого – ехавшего столбенеть перед вселенской красавицей, мимолетная симпатия которой утвердила бы его веру в Бога, и встретившего вместо нее блаженную бомжиху в компании пьянчуги с белогвардейской кличкой.
Он отправился бы домой немедленно, но страх потерять расположение Мартина, которым он дорожил, несмотря на угнетающее пари, привел его к стойке бара. Бармена осаждали со всех сторон, и «джин-тоника нет» он выпалил так, словно огрызнулся.
- А что есть из коктейлей?
- Какие тебе «коктейли», чудло? – хохотнул бритый наголо парень с татуированной паутиной на лысине, забирая несколько полных стопок, — Это Третий Путь, и он здесь у всех один – водка.
Лысый с паутиной исчез в толпе, и Раздолбай отошел, подпираемый в спину теми, кто тоже забыл все пути кроме третьего, и хотел скорее по этому пути двинуться. Он прошел мимо стола, за которым толстяк в оранжевой дорожной жилетке развлекал компанию лепкой из белого хлеба человеческих черепов, послушал, как в другой компании нетрезвая девушка визгливо рычит «под Высоцкого» - «паррррус, порррвали парррус…» и вернулся в зал, где шел «модельный показ». Прошло время, и он надеялся увидеть вместо толстух в грелках кого-нибудь посимпатичнее, но застал еще более «контркультурное» зрелище – те же толстухи потрясали кувалдами над уменьшенной гипсовой статуей Давида, а рядом орал в микрофон тощий парень с ярко-зеленой бородкой и рыжими волосами.
- … раболепие перед эталоном замыкает нас в тисках мучительного несоответствия идеалу! – завывал рыжий, - Освободимся!
Толстухи вдарили кувалдами. Давид хрустнул и обвалился на гулкий паркет белыми оковалками. За действом наблюдали человек пять, для которых тоже давно наступила «варежка» - ждать чего-то интересного они перестали с тех пор, как пришли сюда.
- Я тоже «замкнулся в тисках недостижимого идеала», – подумал Раздолбай, - Выдумал себе «коней». Может освободиться? Все равно Бог не поможет, потому что теперь точно ясно, что его нет.
В следующий миг чувство беспомощности, подстерегавшее неподалеку, словно бандит в ожидании одинокой жертвы, набросилось на Раздолбая и подмяло его под себя.
- Тогда мне конец, конец! – запаниковал он, - Я хочу «коней» не потому, что заключил пари, а потому, если подумать, меня, кроме этого, в жизни вообще ничего не держит. Я пари-то заключил, чтобы сжечь мосты, и случайно не предать это желание. Принять сейчас, что таких девушек у меня никогда не будет, и хоть ложись – умирай. Ради чего жить тогда? Зачем что-то делать? Но я и не делаю ничего - к «Тройке» не знаю, как подступиться. Вся надежда была на помощь Бога, а если его нет – ничего не будет. Жить-коптить – доживать пропавшую жизнь. Конец мне, а не коней мне!
- Спокойно! – воспротивился Раздолбай панике, отчетливо понимая, что ведет внутренний диалог с собой, а не слышит «внутренний голос», - Как писали в учебнике по истории? «Люди придумывали богов от беспомощности перед внешним миром». Я придумал «бога» от беспомощности, сейчас понял, что это выдумка, и пугаюсь, как дикарь, потерявший перед грозой амулет. Но зачем себя обманывать – искать амулет, в который больше не веришь? Надо разобраться, что такое гроза, и найти укрытие. Отчего беспомощность? Оттого, что я связал «коней» и картину, а рисовать не выходит. Но кто сказал, что это взаимосвязано? Голос «Бога». А если этот голос – мой собственный, значит, я могу перенастроиться. Я картину решил писать ради приза в пять тысяч долларов. Теперь знаю, что это не деньги – «кони» столько в месяц на «Перье» тратят. Не решат ничего пять тысяч, значит, и картина ничего не решит. На фиг «Тройку»!
- В пыль стираем эталоны и свободу обретаем! Мира прежние каноны на кусочки разбиваем! – продекламировал зеленобородый, и толстухи принялись с трех сторон молотить обломки Давида кувалдами. Гипсовая взвесь заклубилась в лучах прожекторов.
Раздолбай замер в гипсовом тумане, опасливо ожидая, что Голос опять потребует от него рисовать «Тройку», но внутренний диалог был понятным и управляемым – он говорил сам с собой.
- Хорошо, если картину на фиг, что делать?
- Пойду к дяде Володе. Скажу – передумал», и пусть отправляет в Штаты. Поеду учиться – несколько лет будет определенность, а там что-нибудь прояснится.
- Учиться на кого?
- На кого отправит. Менеджмент, финансовые рынки – что деньги приносит.
- Освободился! – заликовал Раздолбай, - Нет больше психоза–раздвоения, не надо мучить себя картиной – воля!
Впервые за много месяцев с плеч Раздолбая будто свалился невидимый, но тяжкий груз. Ему захотелось плясать и, окажись у него с собой наброски «Тройки», он, пожалуй, бросил бы их под кувалды толстух. Облегченно вздохнув, он решил, что свободу можно отпраздновать стопкой водки, направился обратно к бару и вдруг… в груди словно открылась бездна, в которую провалилось сердце. Каким-то непостижимым образом, ему стало вмиг ясно, что ничего того, что он себе нарисовал, не случится – ни поездки в Штаты, ни учебы, ни финансовых рынков.
- Почему? Почему?! – в отчаянии спросил он, сам не зная кого.
- Не дано, - прозвучало внутри.
Это были не его мысли, не внутренний диалог с собой. Сам Раздолбай, даже если сомневался в своих способностях стать финансовым воротилой, твердо знал, что дядя Володя может отправить его на учебу. У него не было повода говорить себе, что этому не суждено быть. Эта мысль словно пришла извне. Оттуда, где точно было известно, что Раздолбаю дано, а что нет.
- Не поддамся! – уперся он, - Все равно пойду к дяде Володе, и поглядим. Ты мне все равно ничего лучше мучения с картиной не предлагаешь! Мое счастье, что я больше в тебя не верю, а если бы верил, сказал бы – раз не дано, распутывай тогда мою никчемную жизнь сам! Как тебе так? Вот бы я над тобой посмеялся.
Он мстительно улыбнулся, представив как выдуманный им Бог расписывается в бессилии, и нашарил в кармане последние мятые сторублевки. До бара оставалось несколько шагов. Раздолбай протиснулся через толпу, обошел толстяка в жилетке, который чокался со всеми вылепленным из хлеба черепом, и… резко отвернулся в сторону, чтобы его не заметили две девушки, стоявшие возле стойки. Порознь он бы их не заметил, но вместе они сочетались в образ, узнаваемый в любой толпе – худая, смуглая каланча и белокожая пышка с рыжими, вечно спутанными волосами, похожими на ржавую проволоку – сокурсницы Раздолбая по академии Sasha and Glasha.
- Не заметили?! Уфффф… Не хватает сейчас дурацких вопросов типа «Ну, что, Рембрандт, как твой «Ночной Дозор»?
Незадолго до летних каникул Раздолбай неосторожно покритиковал работу Саши и Глаши на курсовой выставке. Парный автопортрет девушек был выполнен разноцветной пряжей, пришитой к холсту стежками суровой нитки, и Раздолбай, похвалив задумку, как полагалось, посоветовал изменить некоторые линии – так, по его мнению, силуэты получились бы выразительнее.
- Когда есть крутая концепция, нечего цепляться к деталям, - вспыхнула каланча-Саша
- Рембрандт цеплялся – десятки раз мазки исправлял.
- Лучше бы он концептуально двигался, а не штамповал тупизну.
Теперь, обидевшись за своего кумира, вспыхнул уже Раздолбай.
- «Ночной дозор» тупизна? Или «Возвращение блудного сына»?
- Возвращение – знаковая картина. Дозор и почти все остальное – примитивная фиксация реальности без артистической идеи. В то время в принципе не могло быть идей. Художник работал фотоаппаратом – оттачивал мазки, чтобы создавать то, что сегодня лучше делают камеры. Сейчас мазки больше никому не важны. Вопрос в том – можешь ли ты предложить идею.
- Я лучше нарисую «Ночной дозор» без идеи, чем стану называть картиной бездарно пришитые нитки! – вырвалось у Раздолбая прежде, чем он успел прикусить язык.
Sasha and Glasha зашлись надрывным деланным хохотом, и с тех пор при каждой встрече язвительно спрашивали вместо приветствия: «Ну, че, Рембрандт, Дозор пишется»? К счастью, скоро начались каникулы, и они перестали видеться.
- Как их сюда занесло? Тихо свалить, пока не увидели…
Раздолбай сделал несколько шагов боком, и почти укрылся за толстяком с черепом, как вдруг его сильно хлопнули по плечу.
- Все коктейли ищешь, чудло? Переходи на водку! — прокричал парень с паутиной, прижимая к груди новую порцию стаканчиков.
Реагируя на удар, Раздолбай обернулся, а выкрик парня привлек внимание Саши и Глаши. Их взгляды встретились, и Раздолбаю пришлось нехотя выдавливать улыбку – прятаться в толпе, когда его заметили и узнали, было уже малодушно.
- Иди к нам! – крикнула Саша, призывно помахав рукой.
- На чужой сторонушке рад своей воронушке? – пошутил Раздолбай, протолкавшись к ним.
- В смысле?
- Не помню, чтобы вы мне так радовались в академии.
- А-а… Ну да. Только у нас здесь не «чужая сторонушка». Мы с Глашкой сюда часто приходим.
- Странное место.
- Самое правильное, если хочешь войти в тусовку и быть в искусстве.
- Да, искусство здесь так и прет. Сейчас сидел за столом с одним деятелем, у него искусство – вынести на сцену старуху с вышитым лобком и цветами в жопе. Я не шучу. Вон сидят, старуха – Броня, и этот, как его, Бандера… ой, Петлюра то есть.
Раздолбай показал в сторону недавно оставленной компании.
- Ты знаешь Петлюру?! – встрепенулись Sasha and Glasha.
- Ну, да, познакомили. А что, его круто знать?
- Самый известный концептуалист! Мы же сюда ходим, чтобы познакомиться с кем-то таким… Отведи нас к нему, познакомь. Пожалуйста-пожалуйста! Очень есть, что ему предложить!
Под натиском умоляющих скороговорок Раздолбай сдался, хотя предстать перед Мартином в компании Cаши и Глаши, ему хотелось меньше всего – обе девушки были совсем не «кони», и он боялся растерять в глазах товарища ту жалкую долю «номенклатурности», которую, как ему казалось, он сумел заработать, щегольнув перед ним обществом Кристины.
- Она, конечно, была чокнутая, и ничего с ней не получилось, но все-таки конь с пятым номером, а эти… чучундры… - думал он, подводя Cашу и Глашу к столику.
- Март, Петлюра… Встретил сокурсниц по академии… мы вместе учимся просто… Очень хотят с тобой познакомиться.
- А зачем я им нужен, такой убогий?
Раздолбай хихикнул, сигнализируя, что оценил иронию, но с удивлением обнаружил, что ирония не таилась ни в растерянных голубых глазах Петлюры, ни в его тонких прямых губах – он был абсолютно серьезен.
- Я художник-дерьматолог. Вожусь в дерьме на помойках, плохо пахну. Но, конечно, давайте знакомиться, если хотите. Мы – радушные люди, да Бронька?
Пани Броня царственно качнула головой, и бородавка-диадема на ее лбу притянула внимание Cаши и Глаши, словно магнит стрелку компаса – на миг девушки забыли, зачем пришли.
- Меня - вам уже представили, - напомнил о себе Петлюра, - Могу только добавить имя, которым матушка нарекла – Александр.
- Ой, надо же, меня тоже так зовут – Саша, - первой опомнилась тезка Петлюры, - А это Глаша. Вообще-то Галина, но Галина-Глафира – близко, и Саша и Глаша, по-моему, очень круто звучит. Мы вместе – один бренд, и хочу вам показать, что мы делаем …
Саша вытащила из сумочки небольшой переплет и развернула сложенную гармошкой ленту, состоявшую из прозрачных кармашков – в каждом кармашке была маленькая цветная фотография, и, увидев на одном из фото знакомые портреты из пряжи, Раздолбай понял, что перед ним коллекция работ.
- Когда они успели столько наворотить?! – ревниво подумал он, - Да еще додумались носить с собой в такой штуке… А я что могу при случае показать?
- Если что-то понравится, мы вам отдадим или сделаем в таком стиле. Можем очень-очень круто вам оформить любой перформанс.
- Девушки, я коллекции составляю из винтажа – ничего не дорисовываю, не добавляю, - сказал Петлюра, перелистывая прозрачные кармашки, - Работы у вас занятные, но… Вам Бартенев нужен – он искал себе в помощники толковых ребят. Где-то был сегодня здесь, кажется, свалил уже.
Петлюра поводил по залу прищуренным близоруким взглядом.
- … ах вы конн-н-ни мои кони, прррриверрррредливые! – зарычала во весь голос девушка - «Высоцкий».
- Во имя человеколюбия, налейте ей кто-нибудь еще стакан, чтобы уже вырубилась! – крикнул художник-дерьматолог.
Легкие смешки всколыхнули застоявшуюся толпу, и в просвете между головами Раздолбай увидел большие мышиные уши. Петлюра заметил их тоже и, привстав за столом, позвал:
- Андрюша, сердце мое, подойди к нам!
Вскоре к их столу подошел знакомый Раздолбаю утырок в квадратных очках.
- Андрюшенька, две юных курсистки хотят помогать тебе в творчестве за еду и наставничество. Купишь им булку и пакет кефира, покажешь, как точить карандаш – сделают все, что скажешь, - отрекомендовал ему Петлюра Сашу и Глашу.
Раздолбай ждал, что тип с ушами Микки-Мауса будет говорить как-нибудь манерно, но тот ответил с простотой заводского парня.
- Слушай, если бы я давал наставничество всем, кто хочет, я бы уже весь карандаш сточил. Это мне на хер не нужно. Но ты, в принципе, ничего, мне подходишь, - он ткнул пальцем в Глашу, - Видели мое шоу «Сброс оков идеала»? Там одна нимфа кочевряжится выступать, а у нас еще пять показов по клубам и закрытая вечерина. Двадцать баксов за вечер плачу.
- Простите, я не видела, что нужно делать, - с готовностью подалась вперед Глаша, сжигаемая ревнивым взглядом подруги.
- Рассекать в белье из грелок, бить статую Давида – высокое искусство, епта! – усмехнулся Раздолбай, которого утырок-Андрюша, бесил всем своим видом.
- Молодой человек, я вам чем-то не нравлюсь, если вам станет легче, можете это проговорить вслух, - с издевательской учтивостью обратился к нему Бартенев.
- Всем не нравишься! – хотел бы сказать Раздолбай, - Ходишь в идиотском наряде, а держишься как дикий король. Нагло говоришь, а тебе при этом в рот смотрят. А еще больше не нравишься тем, что я со своей картиной мучаюсь и думаю, где взять двадцать долларов, а ты делаешь херню и двадцатками разбрасываешься.
- У меня просто… другой взгляд на искусство, - пробурчал Раздолбай вместо всего этого.
- Очень интересно. Какой?
- Он у нас хочет быть как Рембрандт. Рисовать большие формы – написать свой «Ночной дозор», - сообщила Саша, и они с Глашей расхохотались, приглашая веселиться всех остальных.
Смех поддержала только Броня, да и то потому, что зеркалом отражала самые громкие эмоции окружавших ее людей.
- Во, как, брат, ты оказывается нам титана за стол привел, - серьезно сказал Петлюра Мартину, - А чего молчал? Мы бы с ним выпили, я бы потом всем рассказывал, что пил с великим художником.
- Понимаю, смешно звучит… - сказал Раздолбай, задрожав, как перед дракой, - Но мне кажется, в том, чтобы рисовать как Рембрандт, больше ценности, чем засунуть старушке в жопу цветы.
- Да ты не кипятись, че ты? Мы же все добрые люди, - приобнял его Петлюра, - Насчет ценности – дискуссионный вопрос, потому что Броньку споили бы давно ради комнаты и закопали, а так обогрета-обласкана и, спасибо Мартину, поедет Лондон, если паспорт сделаем. Но рисовать как Рембрандт, конечно, круто. Я бы перед тобой шляпу снял за одно такое стремление, если бы она была на моей пустой башне. Как результат? Получается?
- Потихоньку.
- Потихоньку, брат, ты раньше помрешь, чем станешь так рисовать. А там, где ты учишься, только потихоньку и может быть.
- Тех, кто учиться хочет, у нас учат прекрасно – заступилась Саша за академию.
- А Рембрандт преподает у вас?
- Ага, он – завкафедрой, – угрюмо пошутил Раздолбай.
- Нет, я серьезно – зря думаешь, что это прикол. Ты хочешь рисовать как Рембрандт, но кто мог так рисовать? Флинк, Фабрициус, Фердинанд Боль – те, кто у него учился. Сам Рембрандт учился у Ластмана, Ластман у итальянцев.
Раздолбай вытаращился на Петлюру с таким изумлением, словно тот вытащил из уха кролика – простецкий мужичок с лицом пропойцы знал биографию Рембрандта лучше него.
- Если бы ты десяток лет с Рембрандтом в мастерской боками потерся, смог бы рисовать как он. Ну, а если у вас в академии такие художники не преподают, ты там только плакаты Слава Труду выучишься малевать. Тогда уж лучше концептуализм – вон, как девчонки.
- Машины времени у меня нет, - вздохнул Раздолбай, подумав, что Петлюра прав, и отказаться от неосуществимой цели было верным решением.
- У тебя нет, а у меня есть, может быть.
Петлюра похлопал по карманам.
- Черт, где она… Броня, я ее выложил что ли? Ну, точно, выложил на столе, когда год рождения твой узнавал.
- Карманную машину времени? – подыграл Раздолбай.
- Да книжку записную, епт… Хотел дать тебе телефон Широкова.
- Геннадия Александровича? – уточнил Бартенев.
- Ну, конечно, кто у нас еще Рембрандт сегодня. Художник-реставратор, копиист номер один, - Пояснил Петлюра для Раздолбая, - Он сам в Питере, но рядом с ЦДХ мастерскую курирует – там его ученики на заказ пишут Блудных сыновей, Афину Палладу – что хочешь. А он Данаю до сих пор восстанавливает. Знаешь эту историю с кислотой? Его менты, прикинь, на учет взяли, потому что он для работы сначала полную копию написал, а эксперты Эрмитажа ее чуть за восстановленный подлинник не приняли. Теперь боятся, что он копию подсунет в Эрмитаж, а подлинник куда-нибудь за бугор двинет – параноики, что с них взять. Эх, жаль телефон тебе сейчас не скажу.
Бартенев взял со стола салфетку.
- Ручка есть у кого-нибудь?
- Сердце мое, ты что, и его номер в голове держишь?
- Я все держу – надо как-то голову разминать, чтобы не тупеть с вами – гениями.
Мартин извлек из внутреннего кармана пиджака идеально отполированный стальной цилиндр и свинтил с него колпачок, обнажив перо, покрытое завитушками гравировки.
- Я надеюсь, в вашем номенклатурном номере много нулей? Эта ручка любит писать нули. Правда, в контрактах.
Перо покарябало салфетку. Глаша прижала края, чтобы туго растянуть тонкую пористую бумагу, и так, общими усилиями, Раздолбай получил многообещающие семь цифр.
- Скажешь, что от меня, но учти – Широков – тот еще Карабас, - наставлял Петлюра, - Пахать учеников заставляет по десять часов и первое время ничего не платит. Да еще, чтобы к нему самому попасть, надо полгода учеником у его учеников поработать. У меня двое знакомых ребят в этой мастерской были – сбежали через месяц. Я ему говорил – Гена, людям кушать надо, но так у него заведено. Видимо – просто фильтр.
- И как там по десять часов работать без денег?
- Ну, у нас великий меценат за столом, - Бартенев хлопнул по плечу Мартина, - Вложишься в будущего Рембрандта?
- Я боюсь, мой филантропический задор исчерпан, - ответил Мартин, снимая руку со своего плеча так, словно это была банановая кожура, упавшая на его идеальный костюм.
- А вы нам самый дешевый отель в Лондоне посчитайте, - впервые подала хриплый голос Броня, которую Раздолбай уже начал считать немой, - Двухзвездочный. Все равно мы с Сашенькой будем пить, а после литра еще пара звезд домерещится.
И Броня астматически засмеялась, смяв лицо в добродушное месиво, в складках которого посверкивали бриллиантиками выцветшие озорные глаза.
- А чего, Март, точно сделай так! – подхватил Петлюра.
- Во-первых – это мой друг, и распространять меценатство на дружеские отношения – идея плохая. Во-вторых, прошу с этого момента никогда больше не говорить мне, что и как делать.
- Блин, Март, ну ты странный…
- В-третьих, я действительно дико странный и прошу мою странность уважать, если не хотите остаться в просере. Ясно выразился?
- Как всегда.
- Нам, пожалуй, пора. Будет информация по паспорту – знаешь, куда отправить. Все, уходим.
На этом Мартин решительно поднялся из-за стола и направился к выходу, даже не удостоив оставшуюся компанию кивком. Раздолбаю осталось только скомкано попрощаться за них обоих и поспешить вслед за товарищем.
- Дерьмо! – расшумелся Мартин, когда они вышли на улицу и направились к Мерседесу, – Cтоит один раз открыть перед этой публикой кошелек, и они считают, что ты – бездонный колодец. Каждый норовит подлезть с какой-то номенклатурной хуйней, ждет, что ты устроишь ему сбычу мечт, и дико обижается на игнор.
- Март, я ничего не ждал.
- Ты – нет. А этот ушастый хуй точно совершенно хотел подкатить.
Они сели в машину.
- Меня в Метрополь, его потом отвезешь в Химки.
Мотор заворковал. Фархад вырулил на дорогу, и разгон вжал Раздолбая в спинку сиденья.
- У меня нет больше друзей, которым от меня ничего не нужно, - сказал Мартин, когда они влились в поток машин на проспекте, - Ты –
последний. Я дико не хочу это портить, поэтому помогу тебе один раз и обещай, что этого словно не было.
С этими словами Мартин вытащил бумажник и достал из него несколько плотных синих купюр.
- Девятьсот бундесмарок должно хватить на полгода, если, конечно, не поить соком блядей, которых потом приходится выгонять визиткой полковника МГБ.
- Март, да ты что… - испуганно запротестовал Раздолбай, но внутренний голос, молчавший все это время, вдруг отчетливо приказал, – Заткнись и бери!
- Я как то…
- Заткнись и бери, – сказал Мартин.
- Спасибо.
Раздолбай сжал плотную лоснящуюся стопку.
— Это не в долг, возвращать не надо. Будем считать, что это мой кармический вклад в твою попытку стать Рембрандтом, и на дивиденды с этой кармы я когда-нибудь стану Уорреном Баффетом. Хотя, по мне, больше проку было бы пропить это все с хорошими блядями. Думаю, Рембрандту в последние дни было дико по фиг, что он нарисовал, и в памяти он перебирал сиськи номенклатурных фламандских кухарок, а не сделанные мазки. Но дело твое.
Машина притормозила перед большим старинным зданием гостиницы напротив Детского Мира.
- Я бы позвал тебя распить бутылочку Совиньон Блан восемьдесят второго года, но дико хочу спать и сейчас вырублюсь. Контактов не оставляю. В какой-то момент найду тебя сам – дико подружим еще раз.
Мартин захлопнул дверь и горделиво понес себя к подъезду отеля, тяжелую дверь которого перед ним услужливо распахнул швейцар.
- Как это все так вышло? – недоумевал оглушенный неожиданным счастьем Раздолбай, пока Фархад вез его к дому, - Несколько часов назад не понимал, как и на что жить, а теперь все словно само складывается. Неужели все-таки… Нет! Чушь! Просто все так совпало.